Ромэна Мирмо чувствовала себя недоброй и раздраженной. Эта смерть ее не трогала. Она резким движением подчеркнула свою мысль.
Да, тем хуже для этого Креспини!.. Он рискнул и проиграл. Она не прощала ему того зла, которое он причинил. Ее взглядам снова предстал образ бедной княгини. Она ускорила шаг. Удаляясь от виллы, она быстро зашагала по длинной дубовой аллее, ведшей к перекрестку герм. Дойдя дотуда, она остановилась… Вокруг нее, под аркадами темного букса, возвышались закованные в камень боги. Они напрягали свои мускулистые торсы и усмехались бородатыми лицами. Один из них, изъеденный сыростью, лежал, поверженный наземь. Этот изваянный труп снова напомнил Ромэне о Креспини и княгине Альванци. Бедная женщина! Исцелит ли ее когда-нибудь время от гнетущего ее напрасного и великодушного сожаления? Поймет ли она, что мы не можем зависеть от чужого безумия, что мы отвечаем только за самих себя? Удастся ли ей изгнать страшное воспоминание, которое не дает ей покоя? Ромэна нетерпеливо толкнула ногой упавшую статую. В окрестной тишине невидимый фонтан ронял прерывистые, неиссякающие слезы.
Звук шагов вывел Ромэну Мирмо из задумчивости. В глубине аллеи к ней шел князь Альванци. Заметив ее, он поднял руки в знак привета:
— Здравствуйте, дорогая мадам Мирмо, я вас уже давно ищу. Как я рад вас видеть! Жена сказала, что вы в саду. Я боялся, что не успею вернуться к вашему отъезду.
Голос князя Альванци звонко и весело раздавался в аллее. Закованный в камень, со своим мощным торсом и широкой седой бородой, он был бы на месте среди герм перекрестка. Ромэна нашла, что он почти нисколько не изменился, разве только немного поседел и пополнел. Недавние события на нем, по-видимому, не отразились. Ромэна невольно взглянула на сильную руку, которую он протянул ей, касаясь ее руки. Эта рука убила, но в ней не чувствовалось ни малейшей дрожи. Она была крепка и спокойна. Мускулы безмятежно играли под кожей. Эта рука принимала совершившееся.
— Дорогая мадам Мирмо, скажите, как вы нашли бедную княгиню?.. Очень изменилась, не правда ли? Ваш приезд ее очень взволновал. Она такая нервная, такая грустная; но доктор Аткинсон уверяет, что вылечит ее. Ах, я очень рассчитываю на эту поездку во Флоренцию! Так хорошо было бы ее рассеять, заставить ее уехать отсюда, забыть; но она ни за что не хочет покидать этой виллы и живет здесь в страшной тягостной атмосфере одиночества и воспоминаний. А я решительно неспособен отвлечь ее от ее мыслей; мое присутствие постоянно напоминает ей о драме, в которой я был, увы, одним из участников! Да, и даже минутами она начинает чувствовать ко мне отвращение… А между тем разве моя вина, что я застрелил этого болвана? Положительно, я думал, что это вор, и выстрелил, чтобы его испугать. Что поделать, случай перестарался; но разве это причина для того, чтобы вечно терзаться? Ах, бедная княгиня ведет себя неразумно! Ее нервы сильнее рассудка! И что пользы все время вспоминать об этом? Она, должно быть, все вам рассказала? Я это понял по тому, в каком состоянии застал ее сейчас… Но вы непременно должны приехать к нам на неделю, на две. Когда уляжется первое волнение, ваше присутствие будет для нее благотворно. Вы, мадам Мирмо, женщина рассудительная… Ну, идемте, княгиня мне обещала, что успокоится. Она, должно быть, ждет нас пить чай…
* * *
Когда Ромэна Мирмо простилась с княгиней Альванци, князь проводил ее до автомобиля, который должен был отвезти ее на вокзал в Витербо, извиняясь, что не едет с нею сам. Ему не хотелось оставлять княгиню одну. Таким образом, Ромэна совершила обратный путь в одиночестве. Когда подъезжали к Витербо, уже стемнело. Было холодно. Улицы тонули в сумерках. На площадях жалобно роптали фонтаны. Люди, закутанные в широкие плащи, крались вдоль стен, как заговорщики. На вокзале несколько офицеров спорили на платформе, к которой вскоре подошел поезд. Один из них собрался было расположиться в том же купе, что и Ромэна, но та смерила его таким насмешливым взглядом, что он смутился и перешел в другой вагон, а Ромэна, оставшись одна, принялась смотреть в окно на красивый ночной пейзаж.
Мелькнувшие арки акведука, освещенные здания возвестили близость Рима. Высокие электрические фонари брызнули алмазными огнями. Когда Ромэна выходила из поезда, ее поразила мягкость воздуха, и она решила дойти до отеля пешком. Путь был недальний, и вскоре Ромэна очутилась на площади Барберини. На ходу она окинула дружеским взглядом берниниевский фонтан.
Ей нравился его извивающийся тритон, который, напрягши надутые щеки, выбрасывает изо рта кристаллическую струю, и, сворачивая на виа-Сан-Николо-да-Толентино, она обернулась, чтобы увидеть его еще раз. Этот тритоний фонтан когда-то внушил месье де Термону мысль написать книгу о Бернини, а эта первая его работа повела к тому, что он поселился в Италии. Таким образом, мадам Мирмо отчасти из-за этого божка родилась в Риме и получила имя Ромэны. Он был для нее чем-то вроде крестного.
В холле отеля она встретилась с синьором Коллацетти, который спросил ее, как она съездила, и осведомился о князе и княгине Альванци. Побеседовав с ним минуту, она поднялась наверх и прошла по коридору к себе в комнату. Отворив дверь, она повернула выключатель. Еще на лестнице она вынула шпильки из шляпы. Снимая ее, она заметила на столе, посреди комнаты, положенный на самом виду желтый конверт.
Это была телеграмма. Она взяла ее. При этом движении одна из длинных шпилек, которые она держала в руке, довольно больно уколола ей палец. Она поднесла палец к губам, но капля крови успела капнуть на конверт. Ромэна Мирмо посмотрела на красное пятнышко, повела плечами и спокойно распечатала послание…
III
…Итак, Пьер де Клерси умер, Пьер де Клерси покончил с собой! Всю эту долгую ночь, не вставая с кресла, в которое она упала, с телеграммой месье Клаврэ на коленях, Ромэна повторяла себе эти слова: «Пьер де Клерси умер, Пьер де Клерси покончил с собой!» И каждый раз в ней наступала великая тишина. Потом опять в душе у нее раздавался мрачный голос, и она твердила слова телеграммы.
Они были кратки. Они сообщали о страшном событии, не приводя подробностей, но достаточно точно, чтобы Ромэна могла бы понять, что в самый вечер ее отъезда в Рим Пьер покончил с собой, дома, у себя в комнате, выстрелом из револьвера.
Да, Пьер де Клерси покончил с собой. При этой лаконической фразе в представлении Ромэны возникал трагический миг: выстрел, Андрэ, пробужденный от сна и прибежавший второпях, всполошенный дом, поиски доктора, прибытие вызванного месье Клаврэ, отчаяние брата и старого друга над этим юным телом с раздробленной головой, которое было для них тем, что они любили больше всего на свете. И всю эту сцену Ромэна рисовала себе с безжалостной отчетливостью. Она слагалась в ее уме и возникала у нее перед глазами, сперва далекая, потом все ближе и ближе, и, наконец достигнув полной яркости, расплывалась. Тогда, пользуясь наступавшим в ее мыслях как бы временным затишьем, Ромэна старалась разобраться в своем волнении. Она силилась рассуждать, силилась осмыслить то, что она испытывала.
