Они были кратки. Они сообщали о страшном событии, не приводя подробностей, но достаточно точно, чтобы Ромэна могла бы понять, что в самый вечер ее отъезда в Рим Пьер покончил с собой, дома, у себя в комнате, выстрелом из револьвера.
Да, Пьер де Клерси покончил с собой. При этой лаконической фразе в представлении Ромэны возникал трагический миг: выстрел, Андрэ, пробужденный от сна и прибежавший второпях, всполошенный дом, поиски доктора, прибытие вызванного месье Клаврэ, отчаяние брата и старого друга над этим юным телом с раздробленной головой, которое было для них тем, что они любили больше всего на свете. И всю эту сцену Ромэна рисовала себе с безжалостной отчетливостью. Она слагалась в ее уме и возникала у нее перед глазами, сперва далекая, потом все ближе и ближе, и, наконец достигнув полной яркости, расплывалась. Тогда, пользуясь наступавшим в ее мыслях как бы временным затишьем, Ромэна старалась разобраться в своем волнении. Она силилась рассуждать, силилась осмыслить то, что она испытывала.
Минутами ей казалось, что она нашла верную, разумную, сдержанную оценку происшедшего. Конечно, она не преуменьшала ни его трагического ужаса, ни его мучительной печали. Эта смерть Пьера де Клерси в цвете юности, эта добровольная и нежданная смерть была страшным несчастием. Надо было бы обладать очень черствым сердцем и очень бесчувственной душой, чтобы оставаться к ней безучастной. Ромэна отнюдь не отказывалась от сострадания и горя, к которым ее при этих обстоятельствах обязывали ее дружеские отношения с Пьером де Клерси. Она принимала как должное то огромное потрясение, которое она пережила при роковом известии и которое еще увеличивалось при мысли о том, что должны испытывать Андрэ де Клерси и месье Клаврэ. Месье Клаврэ любил Пьера, как родного сына, а Андрэ брата обожал. Ах, бедные люди, какие ужасные часы им довелось перенести! Ромэна представляла себе их отчаяние, и именно через это отчаяние эта смерть трогала ее глубже всего.
По крайней мере в этом ей хотелось уверить себя сейчас, ища в самой себе опоры, чтобы не поддаться мыслям, осаждавшим ее своим горьким приливом; потому что, в конце концов, чем, собственно, был для нее Пьер де Клерси? Какое место занимал он в ее чувствах? Он не был связан для нее с прошлым, как месье Клаврэ, старый друг ее отца; он не воскрешал в ней ничего задушевного и далекого, как Андрэ, к которому, молодой девушкой, она была неравнодушна.
Все это она была вправе сказать себе, даже сейчас, в минуты горя и сострадания. Мало того, она даже обязана была сказать себе это, если желала сохранить на сегодняшнее событие тот верный и разумный взгляд, к которому, ей казалось, она пришла и в котором она искала, даже, быть может, ценой некоторого эгоизма, защиты против заразительной чувствительности, сопутствующей подобного рода катастрофам. Пьер де Клерси был, собственно говоря, просто симпатичный и очаровательный молодой человек, чья судьба достойна сожаления. В течение нескольких недель она с удовольствием с ним встречалась, то в Париже, то в Аржимоне. Между ними установилась своего рода импровизированная дружба, из которой он имел неосторожность, впрочем, извинительную для молодости, вывести некоторые слишком смелые надежды, чью бесплодность она сумела ему показать и за что не стала бы на него сердиться. Это неприятное воспоминание изгладилось бы со временем; и вот вдруг она узнает из телеграммы, что Пьер де Клерси умер, что Пьер де Клерси покончил с собой! Почему он покончил с собой? Месье Клаврэ не указывал причин драмы. Депеша упоминала только о факте, но Ромэна не могла не заметить, что об этом факте месье Клаврэ сообщал ей так, как если бы он касался лично ее. Он не приводил никаких пояснений, словно какие бы то ни было пояснения были излишни. Но разве за этой телеграммой не могло последовать письмо, которое давало бы ей понять, более или менее косвенным образом, что причиной добровольной смерти Пьера являлась она, что Пьер убил себя из-за любви к ней, из чувства злобы, в припадке раздражения, потому что она осталась глуха к его мольбам, воспротивилась его желаниям, дала отпор его натиску, воспользовалась своим правом женщины, порядочной женщины?
Разве ей не следовало оградить себя заранее от возможности такого упрека? Она понимала, какой подвергается опасности; она понимала, что стоит ей один только миг признать себя ответственной, и она погибла навсегда. Она вполне могла отнестись к этой смерти с тем взволнованным сожалением, которого эта смерть заслуживала. Она могла скорбеть о ней из чувства симпатии к оставшимся, к Андрэ, к месье Клаврэ, равно как из чувства печали, вызываемой в нас исчезновением молодого существа, похищаемого у жизни тем нежеланием жить, которое изобличает незаурядную душу. Но большего она не могла допускать, под страхом оказаться вверженной в мучительный душевный разлад, ступить на жалкий путь сомнений, подозрений и оказаться, быть может, наедине с ужасным спутником, который хватает нас за горло и имя которому — раскаяние. Поэтому ей казалось важнее всего строго ограничить свою чувствительность, принудить к молчанию могущий в ней раздаться внутренний, нашептывающий голос. Подобно тому, как она защищалась против любви живого Пьера, теперь ей предстояло защищаться, еще более ожесточенно, против той кабалы, которую своею смертью он попытается наложить на ее судьбу. И Ромэна, в тяжкой тревоге, чувствовала окружающую ее опасность, против которой ей надлежало бороться всеми силами рассудка; но к этой борьбе она не могла не относиться с каким-то тайным отвращением!
Ах, насколько ей было бы легче отдаться своему подлинному горю, чем так противиться собственным чувствам! Но, увы, она не могла позволить себе этой слабости. Если она даст установиться в своем уме малейшей связи между смертью Пьера и тем, как она держала себя с ним, если она перестанет считать зловещим совпадением роковой поступок Пьера де Клерси и сцену, произошедшую между ними в день ее отъезда в Рим, то разве она не будет отдана во власть всем тем коварным и жестоким подозрениям, которые для нее поневоле возникнут из допущенной ею зависимости между обоими этими фактами? Быть может, вначале это будет всего только смутное опасение, неприятное чувство, вызываемое возможностью ответственности, пока еще лишь предположительной; затем это неприятное чувство начнет обостряться, предположение — крепнуть, ответственность покажется более вероятной, и порожденная этим мучительная тоска неминуемо примет деспотический облик навязчивой мысли. И тогда конец ее душевному спокойствию, ее внутреннему миру, спокойствию и миру, составлявшим единственное ее благо в ее изгнаннической судьбе, в ее жизни на чужбине, которую она для себя избрала и к которой скоро должна опять вернуться! И как непоправимо несчастна будет она тогда! При этой мысли Ромэна Мирмо содрогалась от ужаса. Она чувствовала свое малодушие перед этой угрозой мрачного одиночества, отравленного мучительными угрызениями совести. Напрасные и призрачные, они все равно были бы одинаково гнетущими и разрушительными. Так, значит, ее ждет судьба княгини Альванци! Но нет, она сумеет защититься от этих зловещих химер; она возвратит их к небытию; она не даст себя опутать их тесным и жестоким путам. Она не будет их пленницей и рабой!
