— Это компенсация за прошлые недели, — отшучиваюсь и зажмуриваю глаза, мысленно уговаривая их работать.
— Упростим задачу. Я встану напротив окна, а вы попробуете разглядеть силуэт.
Мне нравится его идея. Несколько секунд я собираюсь с силами, убеждаю себя, что утром свет мне не померещился, что я приеду домой и избавлюсь от каждой картины, которая не нравится, даже от Ренуара. Терпеть не могу его пастельную мазню. Гений ли он? Бесспорно, но не мой гений, так зачем держу его я? Пусть радуется кто-то другой. Маме, например, он очень нравится. А я теперь буду смотреть лишь на то, что по-настоящему прекрасно.
Глаза открываю медленно, и… вижу. Белые пятна света и темную кляксу на этом фоне. Боже, я закажу такую картину и повешу ее вместо Ренуара. Еще чуть-чуть, и я разревусь как мальчишка!
— Я вижу… — произношу сдавленно. — Плохо, но я цвета и очертания различаю… — Дышать все тяжелее.
— Поздравляю. Скоро отек спадет, и зрение вернется полностью.
Отличные новости, но хотелось бы с ними и поделиться, оттого не выдерживаю. Где черти носят в такой момент Жен Санну? Неужели для нее это ничего не значит? Она поцеловала меня перед операцией, ее удача оказалась не лишней, ведь все прошло безупречно, а теперь исчезла, будто так и надо.
— А где Жен Санна? — спрашиваю у Капранова. — У нее ночная смена? — и, несмотря на множественные предупреждения о необходимом отдыхе, пытаюсь разглядеть лицо, выражения, жесты. Хочу увидеть ответ.
— Так, я должен снова заклеить вам глаза, а то спокойно вам, смотрю, не сидится.
И тут до меня доходит, что что-то случилось. Жен нет, а Капранов непривычно тих и серьезен.
— Вы не ответили на вопрос.
— Легла на операцию.
— На какую операцию?
— Кардио.
— Но она не казалась больной…
— В этой больнице о заболевании Елисеевой узнали прямо перед вашей госпитализацией. Она работает здесь три года, в том числе с кардиохирургами. Я бы очень удивился, если бы вы, будучи слепым, заметили, что с ней что-то не так. Поправляйтесь и не беспокойтесь о Жен, она сильная — справится.
Я был наивен, когда понадеялся на то, что этот день даст мне ответы и сопутствующее им облегчение. Все только больше усложнилось. Кстати, Капранов не прав. Одну странность за Жен я все же сумел заметить: в моей палате было тепло всегда, настолько, что я не раз просил медсестер открыть форточку, но руки Жен всегда оставались холодными, а еще губы. Даже в душном лифте у нее были холодные губы.
Жен
— Считайте от десяти в обратном порядке, — раздается холодный и безучастный голос анестезиолога, прикладывающего к моему лицу маску. И цифры он предлагает мне называть ничего не значащие. Толку-то от них? Надо говорить только то, что имеет значение — то, что сказать не успел или не сумел. Прости, я тебя люблю, позаботься о родителях, если со мной что-то случится. Отказываюсь называть бессмысленные числительные.
— Пятнадцать двадцать шесть, — произношу и проваливаюсь в темноту (время смерти девочки-пациентки))).
ГЛАВА 10 — Решка. Теряя контроль
Отдай себя миру, и не жди ничего взамен, то, что должно произойти, обязательно произойдёт, вне зависимости от обстоятельств.
Нвер Симонян
Сантино
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
За день до открытия Ви плачет в туалете. Уже пятнадцать минут там сидит. Пришла несчастная, хлопнула дверью и теперь вся в позе, но ревет навзрыд. У меня радар на воющих девчонок, они раздражают на генетическом уровне. Честно пытаюсь не сорваться и дожидаюсь ее около дверей сортира. Не собираюсь устраивать прилюдные спектакли — мне здесь дополнительные шоу ни к чему.
Она выходит бледная, растрепанная, с размазанной тушью и помадой. Ради Бога, Пьеро бы удавился от зависти, глядя на эту маску вселенской скорби. Для меня старается? Ходит тут неделями хвостом крутит, глазками стреляет. Поверить не может, что не клюну на эти ужимки?
Какого ты опять поднимаешь на меня свои большие обманчиво невинные глаза, блонди? Волосы приглаживаешь, тушь со щек стираешь? Будто в толчке не было раковины и зеркала, чтобы этим заняться. Не разжалобишь, не надейся и сочувственно спрашивать о самочувствии тоже не стану, а то попа слипнется.
— Работать собираешься?
— Что? — переспрашивает не в состоянии поверить, что номер не прошел.
Или она ждала, что я размякну и стану ей рученьки целовать, лишь бы успокоилась? Ладно, шутки в сторону, попроси она — я бы с ней переспал, но она же пытается все выставить так, будто это мне надо, нос ни на минуту не опустила. Хотя, нет, не стал бы спать: мне не нужны неприятности с ее хахалем.
— Да что ты… да что ты, лимита, вообще обо мне знаешь? О таких, как я?
Быстро же она, однако, дошла до сути. Абсолютно по-хамски усмехаюсь:
— Лимита или нет, но ты именно мой толчок только что полчаса поливала соплями, и я тебя за волосы не вышвырнул — умойся, а затем не забудь трижды прополоскать грязный рот в знак благодарности. Или я не поленюсь найти намордник.
Ее рука взметается чуть не со свистом, чтобы залепить мне оплеуху, но черта с два достанет. Перехватываю запястье и без намека на жалость или колебания заламываю за спину. Разумеется, блонди кричит от боли, пытается вырваться, делая только хуже. Наверняка привыкла разводить показуху с отпечатками пятерней на щеках, но как до отпора дошло — сразу стушевалась.
— Не забывайся и не зарывайся. Под кулаки такие, как я, не подставляются, — шепчу ей в ухо. — И я бы соврал, сказав, что ни разу в жизни не бил девчонок.
Не горжусь этим, но в приюте не разбираешь. Стоит проявить джентльменство, и тебя поимеет каждый, кто доберется. Девки там — настоящие твари, и глазками похлопают, и слезу пустят, и нож к брюху приставят, стоит чуть на их жалкий вид отвлечься. Ревут, кстати, реальнее некуда. Механизм женских слез — точно такой же элемент давления, как и избиение. Так с чего бы мне относиться к истерикам с большим чувством? Бывает, конечно, что они заслуживают внимания, но уж точно не драмы Ви.
До двадцати лет я успешно косил от армии, обитая на съемной квартире и не считая своим долгом драть задницу за государство, которое не обеспечило мне нормальной жизни, но однажды по мою душу явились прямо на работу, и пришлось. Врать бессмысленно, служить сложно не было — бугай под два метра ростом с ублюдочными замашками волей-неволей вызывает опасения — и лезли ко мне разве что для виду. Как следствие, эдакий статус неприкосновенного заставил возгордиться пуще прежнего. Вернулся домой окончательно зарвавшимся; думал, что мне все нипочем, ничем не пронять, но однажды пришел с работы (с тогда еще нормальной, типичной работы, где никто никого не имел) и увидел, как за старым плюшевым креслом беззвучно глотает слезы Полина. Она вздрагивала от икоты, но не издавала ни звука. Ситуация в принципе дерьмо, но хреновей всего было понимать, что спряталась она от меня, чтобы я не видел ее в таком состоянии. Зарычал, отодвинул кресло и начал выцарапывать ее из угла. Думал, будет отбиваться, но у нее и на это сил не осталось. Даже волосы от слез намокли. Обвисла у меня в руках точно мешок с картошкой. Понятия не имел, что делать, дотащил до ванной, усадил и включил теплый душ. Думал, успокоится, согреется. До самого утра так просидела, ни слова не сказав. И я не ушел, боялся оставить, но не мог представить, что может сделать с человеком такое. Не зря.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
