Для нас выставляли дополнительную кушетку – на застеленную двуспальную кровать ложиться не позволялось. Пансионы были печальны…
Мы общались со Стеллой шифрованными записочками на рекламных тумбах и плакатах. Таким образом, при пересменке мы знали, что делала другая, и что там ещё придумал папа в целях контроля.
Если мне становилось совсем уж невмоготу работать, то я заходила иногда в лавочку, которая так и называлась: «Помощь подростку». Они гнездились прямо рядом с «Саундом», буквально на детской панели, – поближе к потенциальным клиентам. Там, в лавочке, я могла почитать брошюры о маленьких проститутках и наркоманках из Америки, которые были счастливо обращены к богу посредством «Помощи подростку». Я сидела там, разговаривала, пила чай, ела хлеб со смальцем, и, как только они начинали говорить о любимом боженьке – сматывала удочки! По существу, и они тоже использовали наркоманов, вербуя в секту тех, кто уже совершенно отчаялся.
Рядом с норой этой секты на Курфюрстен-штрассе располагалась лавка коммунистической группы. Я читала их афиши. Ну – эти, короче, хотели изменить весь мир! Это мне нравилось. Но в моей ситуации никак не помогало…
Я пялилась в витрины огромных мебельных магазинов на Курфюрстен-штрассе.
Собственная квартира, живём с Детлефом – как же, как же! Нет, от этого становилось только хуже…
Я достигла, пожалуй, самых высот в своей наркоманской карьере. Если на панели случалось затишье, я занималась криминалом. Маленькие дела, потому что я действительно не была создана для преступлений – нервишки подводили, – и когда другие нарки брали меня на взлом, я старалась под каким-нибудь предлогом увильнуть. Самым крупным моим делом было разбить автомобильное стекло и вытащить приёмник. Да и то – после целой бутылки вермута! Нет, обычно я помогала сбывать ворованное. Возила горячий товар и для обычных бандюг. Прятала краденное в камерах хранения на Цоо и потом отдавала. Получала за это двадцать марок, а между тем, это было куда опаснее самого воровства… Ну да я не соображала уже ничего!
А что дома? Дома я врала отцу и ссорилась со Стеллой. Мы договорились со Стеллой, что делим работу и порошок. Об этом и шли споры, как правило: каждый думал, что его надувают… Нет – хуже жизни, чем моя, и представить было невозможно!
Мой отец уже давно всё знал. Но был совершенно беспомощен. Я тоже. Правда, ято по крайней мере с самого начала знала, что родители помочь мне не смогут.
В школе меня давно уже никто не видел. Я просто не переносила школу. Просто находиться там было выше моих сил. Я не переносила этого сидения. Я вообще ничего не переносила. Я не могла уже видеть фраеров, я не могла ходить на точки, я не могла видеть отца – ничего не могла!
Всё было плохо. Настроение – конец света. Я знала, больше ничего не будет. И теперь это только вопрос времени. Но я всё как-то тянула и малодушничала всадить себе золотой. Мне всё ещё хотелось найти выход…
Поэтому я подумала, что могу лечь в дурку. В психиатрическую больницу Бонхоффер. На «Ранчо Бонни»… Это было последнее, что мог сделать наркоман.
«Ранчо Бонни» – ужас для любого нарка. Так и говорилось: лучше четыре года тюрьмы, чем четыре недели ранчо. Некоторых нарков туда упекали насильно, и они рассказывали совершенно дикие вещи.
Но я наивно думала, что, раз я передаю себя добровольно в их руки, то со мной там обойдутся повнимательнее. Потом, всё-таки должны же были эти люди по делам молодёжи, или кто там ещё, обратить внимание, что есть молодая девочка, которой совершенно необходима помощь! И что её родители совершенно не способны! В общем, решение засесть на «ранчо» было как попытка самоубийства, когда человек втайне надеется воскреснуть, и чтобы все сказали: ах бедняжка, мы никогда о тебе не заботились, теперь мы не будем так ужасно вести себя с тобой!
Ну, хорошо, я приняла такое решение и пошла к маме. Мама приняла меня очень холодно, как будто давно уж списала меня со всех счетов. Я начала плакать, понастоящему плакать. Попыталась рассказать ей свою настоящую историю, не приукрашивая. Она выслушала и тоже заплакала. Мы обнялись, и она больше не выпускала меня. Моя сестра тоже была рада, что я вернулась. Мы спали вместе в моей старой кровати. Скоро у меня началась ломка.
Начался новый выход. Я уже не знаю, сколько их было всего. Я, вероятно, была чемпионом мира по выходам. По крайней мере, я не знала никого, кто бы так часто переламывался, как я. И так безрезультатно… Всё было как в первый раз. Мама взяла себе отгул и приносила всё, что я хотела: валиум, вино, пудинги, фрукты. На четвертый день мы поехали отвозить меня на «Ранчо Бонни». Я действительно хотела туда, потому что знала, что иначе вмажусь прямо на следующий день…
Мне сразу же пришлось раздеться и залезть в ванну. Как последней прокажённой.
В других ваннах уже купались какие-то достаточно сумасшедшие бабушки. Меня запихали в третью ванну, и там я должна была драить себя под надзором медперсонала. Вещи мне так и не вернули. Вместо них я получила трусы от подмышек до колен – такие, что руки были постоянно заняты трусами, чтобы те не съехали. Ещё дали мне достаточно подержанную бабушкинскую ночнушку, и в таком вот виде я явилась в приёмный покой на пост ночного дежурного для осмотра. На ранчо я единственная была младше шестидесяти! Все бабки – совершенно рехнувшиеся! Все кроме одной. Пуппи звали её.
Пуппи весь день была занята работой на посту. Она действительно сделала себя необходимой, отнимая у сестер лишнюю работу. С Пуппи я и разговаривала. Она не производила впечатления сумасшедшей, просто думала немного медленно.
Пятнадцать лет назад родные сёстры залепили её на «Ранчо Бонни». Её, по-видимому, никогда тут и не пытались лечить. Из приемного покоя она так и не вышла. Я думала: здесь что-то не так, если человек пятнадцать лет остаётся в приёмном покое, только потому, что медленно думает!
* * *
В первый же день меня проинспектировала целая команда врачей. То есть большинство белых халатов были студентами, которые меня очень нахально освидетельствовали с головы до пяток. Босс халатов задал мне пару вопросов, и я сказала, что хочу несколько дней побыть в клинике и потом поехать в интернат в Западной Германии, писать там выпускные. Он кивал головой и говорил всё время «да-да», как обычно говорят сумасшедшим.
Когда я легла вечером в кровать, все сомнения разом пришли мне в голову. Что я такого им наговорила? Почему они так вели себя так странно, будто я сказала, что я – Наполеон? Я внезапно испугалась, что я, как и Пуппи, никогда больше не выйду отсюда, и на всю жизнь обречена вести сонное существование на ранчо в своей бабкиной ночной рубашке и огромных трусах, засыпая на ходу.
Так прошло два дня, и меня перевели в палаты, потому что никаких признаков ломки уже не было. Я получила обратно своё шмотьё, и мне даже позволили есть ножом и вилкой, а не детской ложечкой, как на приёме.
На станции было уже три наркушницы – все девочки, которых я знала по сцене.
Мы четверо сидели за одним столом, и бабушки сразу прозвали его террористским.
Одна из девочек, Лине, уже имела богатый тюремный опыт. Она сразу сказала, что «Ранчо Бонни» намного хуже любой тюрьмы. Потому что в тюрьме ты можешь в любой момент добыть чего надо, а тут на ранчо это очень и очень сложно.
В общем и целом, у нас на ранчо было достаточно весело – ведь нас тут было аж четверо, – но сомнения меня всё не оставляли, со временем превратившись в настоящую панику. Я так и не получила от врачей осмысленного ответа – когда же я пойду на терапию. Они только говорили: «Ну, посмотрим, посмотрим…» У них там была масса изречений, которыми они обычно заколачивали дуриков.
Договор моей мамы с молодёжной управой был в том, что четыре дня я буду на «ранчо», пока не выйду, а потом я должна была получить место в клинике. Но я ведь и так откололась и пришла туда уже почти совсем чистой! О клинике почему-то уже никто не вспоминал…
Наоборот, мощный удар обрушился на меня спустя пару дней. Мне принесли бумагу, подписав которую, я «добровольно» оставалась бы на «ранчо» так месяца на три. Я, конечно, отказалась и сказала, что ухожу сейчас же – пришла добровольно и могу уйти, когда мне захочется! Пришёл главный и сказал, что, если я сейчас же не подпишу на три месяца, то буду принудительно оставлена на шесть!
