В детской всё ещё был тот старый платяной шкаф, где открывалась только одна дверца – иначе он рассыпался на запчасти. Кровать скрипела при каждом движении. Я думала, вот отец! – запер тебя здесь, чтобы ты стала нормальной девочкой, а сам не смог организовать даже обстановку человеческую.
Мы с Дженни стояли на балконе. Дженни поставила передние лапы на перила и оглядывала с одиннадцатого этажа тоскливые горизонты Гропиусштадта.
Так, ну ладно: мне нужно было поговорить с кем-нибудь, и я решила позвонить в «Нарконон». Сюрприз: в «Наркононе» сидела Бабси! Она всё-таки решилась! Сказала, что ей досталась моя кровать, и я страшно расстроилась, что мы там не вместе. Мы долго болтали.
Когда вернулся отец, я решила с ним не разговаривать, но зато он болтал за троих.
Он уже распланировал мою жизнь! Я получила настоящий почасовой распорядок дня.
Домашнее хозяйство, покупки… Плюс я должна ухаживать за его почтовыми голубями: очищать их клетку от навоза. Голубятня была в Рудове.
Отец собирался контролировать меня по телефону. На свободное время он организовал мне подругу Катерину – настоящую дуру, которая тащилась от хитпарадов ЦДФ и Ильи Рихтера.
Впрочем, мне было обещано вознаграждение. Теперь я знала, что если буду себя хорошо вести, то папа возьмёт меня с собой в Таиланд. Он как минимум раз в год летал в Таиланд. Его прямо пёрло от этого Таиланда! Понятно: дешёвые шлюхи и дешёвые шмотки. Он копил деньги на поездки. Таиланд был его наркотиком…
Я выслушала планы моего отца и сначала решила их даже принять. А что ещё мне оставалось? Ничего. А так, по крайней мере, меня бы не запирали.
Программа моего перевоспитания начиналась прямо с завтрашнего утра. Я вычистила квартиру, купила продукты в магазине. Потом завалилась эта Катерина, чтобы погулять со мной. Я всячески старалась измотать её, бегая, как сумасшедшая, и когда сказала, что мне ещё надо в Рудов – голубей кормить, у неё никакого желания ехать со мной не было.
На вторую половину дня я, таким образом, была свободна. Меня так и подмывало торкнуться чем-нибудь, потому что меня всё ещё подалбливало. Я не знала только чем, и решила съездить на часок в Хазенхайде – парк в Нойкёлльне. Я знала, что там классная гашишная точка. Мне хотелось джойнта.
У меня денег не было ни копейки, но я знала, где они были. В огромной бутылке отец собирал серебряную мелочь. Там было уже больше сотни в бутылке.
Сбережения всей жизни, заначка на будущую поездку в Таиланд! Я вытрясла пятьдесят марок из бутылки. Я на всякий случай взяла больше, чем сорок. Сдачу я потом засунула бы обратно. А всю сумму я думала возместить с покупок.
На Хазенхайде я встретила Пита. Пит – парень из «Дома», с которым я в первый раз курила гашиш. Теперь он тоже кололся. Я спросила его, есть ли на Хазенхайде героин.
Он спросил: «А бабки есть?»
Я сказала: «Да».
«Пойдём…» Он подвёл меня к группе черножопых, и у них я купила четверть.
Десять марок ещё оставалось. Мы зашли в туалет, и Пит одолжил мне шприц. Он между делом тоже стал расфуфыренным игловым – знал правила… Пришлось отдать ему половину за шприц. Мы оба вмазались по чуть-чуть.
Меня круто повело. На Хазенхайде была самая отвальная сцена в Берлине. Не такая злая, как на Курфюрстендамм, потому что всё-таки это была гашишная точка.
Но там были и игловые. Анашисты и фиксеры мирно лежали друг рядом с другом, греясь на солнышке. На Кудамм гашиш считали детским наркотиком, и там игловой ни за что не пожал бы руку анашисту.
На Хазенхайде было всё равно, на чём сидеть, да там можно было быть совершенно чистым. Это не играло никакой роли. Нужно было просто приносить с собой хорошее настроение. Там были музыканты, которые играли на флейтах и бонго. Повсюду валялись чёрные. Это было такое большее, дружное сообщество.
Мне все эти вещи напоминали о Вудстоке: там должно быть похоже…
Я всё-таки постаралась явиться домой до шести. Отца ещё не было. Мне было немного неудобно перед голубями, которые так и не получили ничего пожрать. Но ничего, я собиралась засыпать им двойную дозу на следующий день. Я думала, что в будущем легко откажусь от героина, потому что на Хазенхайде можно было нормально жить и с дурью. Я не хотела больше на Кудамм. Я думала, что вполне реально отколоться на Хазенхайде.
Так, теперь во второй половине дня мы с Дженни ездили на Хазенхайде. Собаке там очень нравилось, потому что там было много других собак: даже собаки – и те были мирными там. Им понравилась Дженни, и они играли с ней.
* * *
Голубей я кормила только раз в два-три дня. Этого было вполне достаточно: я насыпала им с запасом, а у них и так чуть зобы не лопались. Сидела там, курила гашиш, если мне кто-то предлагал… А мне всегда кто-то предлагал! В этом и есть разница между героиновыми и гашишными точками, где люди делятся друг с другом, если у них что-то есть.
Я ближе познакомилась с чёрными, у которых мы с Питом брали героин. Как-то села на траву рядом с ними, и один из них пригласил меня к нему на подстилку. Его звали Мустафа, и он был турком. Остальные были арабами. Всем так между семнадцатью и двадцатью. Они как раз ели лепешки с сыром и дыни и угостили нас с Дженни.
Этот Мустафа мне страшно понравился. Он был дилером, и мне нравилось, как он барыжит. Спокойно, безо всей этой дикой лихорадки и суеты, как у немецких дилерских звёзд. Мустафа поддевал ножом пучок травы и прятал пакет с героином под ним. Случись облава, полиция ничего бы не нашла. Если подходил покупатель, Мустафа совершенно спокойно поднимал траву, и доставал порошок.
Он не торговал тщательно взвешенными чеками, как все дилеры на героиновых точках. Он отмеривал на лезвии ножа примерно четверть, и дозы всегда были в порядке. Из того, что оставалось на ноже, я раскатывала себе дорожки.
Мустафа сразу сказал мне, что колоться – полное говно. Героин можно только нюхать, если не хочешь подвиснуть. Он и другие арабы только нюхачили. И никто не сидел. Они вспоминали о порошке, только если было желание.
И мне не всегда разрешалось подбирать и снюхивать остатки, потому что Мустафа не хотел, чтобы я снова попала. Я заметила, что чёрные действительно умеют обращаться с наркотиками. Не то, что европейцы! Для европейцев наркотики были примерно тем же, чем для индейцев – огненная вода в своё время… Я думаю, восточные люди рано или поздно истребят европейцев наркотой, как белые когда-то истребляли индейцев алкоголем.
Я узнала чёрных совсем с другой стороны, потому что раньше, все эти «ты трахать» для меня и для Стеллы и Бабси были последними кретинами… Мустафа и другие арабы были очень гордыми. Их не стоило оскорблять. Они приняли меня, потому что я вела себя с ними очень сдержано и независимо. Я быстро усвоила правила поведения в их обществе. Например, ни о чём нельзя было просить.
Гостеприимство для них было самым важным, и если ты был гостем, то получал всё, – неважно, были ли это семечки или героин. Но ни в коем случае нельзя было дать повод подумать, что ты используешь гостеприимство. Мне бы, например, никогда ни пришла бы в голову идея прихватывать героин с собой. Всё, что брала, я сразу же и сдувала. Мы крепко подружились с ними, хотя они были вообще-то невысокого мнения о немецких девушках, а я обнаружила, что у иностранцев всё-таки есть некоторые преимущества перед немцами.
Короче, мне всё это очень нравилось, и я бы никогда не подумала, что опять стану наркоманкой, прежде чем не почувствовала, что снова сижу…
Вечерами я играла перед папой дочку, уверенно двигающуюся по пути исправления. Мы часто ходили с ним в его «Дятел», я и выпивала там из любезности маленькое пиво. Я ненавидела всё это общество алкоголиков в «Дятле»! С другой стороны, мне нравилось вести двойную жизнь. Я хотела, чтобы меня признали и в «Дятле». Ведь я же собиралась круто пробиться в моей следующей жизни, в которой уже не будет места наркотикам, и эти посиделки рассматривала как тренировку.
Как сумасшедшая я тренировалась на бильярде. Хотела выучиться в скат. Хотела овладеть всеми мужскими играми. Играть лучше, чем мужчины. Если мне, не дай бог, действительно придётся жить в этом говёном дятловском обществе, то я и там должна быть лучше всех. Чтобы никто не мог задеть меня… Я хотела быть гордой.
