Я даже здесь их видела. — Ее пальцы замелькали в косых лучах солнца. Мужчина, покуривая, спокойно смотрел на нас. — В его-то время ничего такого не было, — сказала она.
— Я уже давно там не бывал, — сказал мужчина. — Это далеко. — Он говорил все так же: степенно и обходительно объясняя.
— Далеко, — сказал Дон. Мы все трое курили. Мул, чуть вздергивая голову, чуть позванивая колокольчиком, щипал траву. — Но ведь там мы сможем отдохнуть, — сказал Дон, показывая рукой туда, где за поворотом тропы, за отвесным обрывом, в синеватой солнечной дымке тонула долина. — Миска супа, да немного вина, да кровать там найдется?
Женщина смотрела на нас через бездонную пропасть, отделяющую людей от глухого, — его сигарета догорела почти до пальцев. Пальцы женщины заплясали перед его лицом.
— Si, — сказал он. — Si. У священника. Священник их пустит. — Он сказал что-то еще, но очень быстро, и я не понял, о чем речь. Женщина сняла с корзины клетчатую тряпицу и вынула мех с вином. Мы с Доном вежливо кивнули — мужчина в ответ тоже кивнул — и по очереди выпили.
— А он далеко отсюда живет? — спросил Дон.
Пальцы женщины замелькали с головокружительной быстротой. Другая ее рука, лежащая на корзине, казалось, не имела к ней никакого отношения.
— Пускай они там его и подождут, — сказал мужчина. — Он глянул на нас. — Сегодня в деревне похороны, — сказал он. — Поэтому священник в церкви. Пейте, синьоры.
Мы чинно, по очереди выпили, мужчина тоже. Вино было кислое, терпкое и забористое. Мул, позвякивая колокольчиком, щипал траву; его тень, огромная в косых лучах солнца, лежала на тропе.
— Похороны, — проговорил Дон. — А кто у вас умер?
— Он должен был жениться на воспитаннице священника, — сказала женщина. — Когда соберут урожай. У них и помолвка уже была. Богатый человек, и не старый. Ну вот, а два дня назад он умер.
Мужчина смотрел на ее губы.
— Ну, ну — дом да немного земли; это и у меня есть. Это так, ничего.
— Он был богатый, — сказала женщина. — Потому что он был молодой и везучий. А мой — он просто ему завидовал.
— Позавидовал, да и перестал, — сказал мужчина. — Верно, синьоры?
— Жизнь — это хорошо, — сказал Дон. Он сказал е bello[59].
— Это хорошо, — сказал мужчина. Он тоже сказал e bello.
— Так он, значит, был помолвлен с племянницей священника, — сказал Дон.
— Она ему не племянница, — сказала женщина. — Она ему никто, просто приемыш. Без родни, без никого, и он ее взял, когда ей было шесть лет. А её мать, она только что в работном доме не жила, а так почти нищая. Нет, лачужка-то у нее была — вон там, на горе. И люди даже не знали, кто у девочки отец, хотя священник все пытался уговорить одного из них жениться на ней, ради де…
— Подождите, — сказал Дон. — Из кого из них?
— Одного из тех парней, кто мог быть отцом, синьор. Но мы его не знали — до самого тысяча девятьсот шестнадцатого. И оказалось, что он молодой парень, батрак; а на другой день и ее мать за ним уехала, тоже на войну — потому что здесь она с тех пор не появлялась, а потом, после Капоретто[60], где убили девочкиного отца, один из наших деревенских парней вернулся и сказал, что видел ее мать. В Милане, в таком доме… ну… в нехорошем доме. И тогда священник взял девочку к себе. Ей было шесть лет — худенькая, юркая, как ящерка. И когда священник за ней пришел, она спряталась где-то в скалах, на горе, и дом стоял пустой. И священник гонялся там за ней среди скал, и поймал, а она была зверек зверьком: чуть ли что не голая и без башмаков, босая, а ведь была зима.
— И священник, значит, приютил ее, — сказал Дон. — Добрый, видно, человек.
— У ней нет ни родных, ни своего жилья, ничего, а только то, что ей дал священник. Ну, правда, поглядишь на нее — не догадаешься. Что ни день в разных платьях: то красное, то зеленое, — как в праздник или в воскресенье, и этак-то с четырнадцати, с пятнадцати лет, когда девушке надо учиться скромности и трудолюбию, чтобы стать потом примерной женой своему мужу. Священник говорил, что воспитывает ее для церкви, и вот мы все ждали, чтобы он отослал ее в монастырь — к вящей славе Господа. Но в четырнадцать и в пятнадцать она уже была красавица, а уж непоседа и плясунья — первая в деревне, и молодые парни стали на нее поглядывать, — даже после помолвки. Ну и вот, а два дня назад ее нареченный помер.
— Священник, значит, обручил ее не с Господом, а с человеком, — сказал Дон.
— Он нашел ей самого лучшего жениха в нашем приходе, синьор. Молодой, богатый и каждый год в новом костюме, да не откуда-нибудь, а из Милана, от портного. И что вы думаете, синьоры? — урожай созрел, а свадьбы-то не было.
— Я думал, вы сказали, что она будет, когда урожай соберут, — сказал Дон. — Так вы… Значит, свадьбу хотели сыграть в прошлом году?
— Ее три раза откладывали. Ее хотели сыграть три года назад, осенью, после сбора урожая. А оглашение было в ту самую неделю, когда Джулио Фариндзале забрали в армию. И, я помню, тогда вся деревня удивлялась, что его очередь подошла так быстро; правда, он был, холостяк и без родных, — только тетка да дядя.
— Что же тут особенно удивляться, — сказал Дон. — Власти — они на то и власти, чтобы все по-своему делать. И как он отвертелся?
— А он не отвертелся.
— Вот что. Поэтому и свадьбу отложили? Женщина внимательно посмотрела на Дона. — Жениха звали не Джулио, — сказала она.
— Понятно, — сказал Дон. — Ну, а Джулио, он-то кто был?
Женщина ответила не сразу. Она сидела, чуть пригнув голову. Во время разговора мужчина напряженно смотрел на наши губы.
— Давай, давай, — сказал он. — Выкладывай. Они мужчины, им женская болтовня что курье кудахтанье. Дайте только женщине волю, синьоры, она вам с три короба накудахчет. Пейте, синьоры.
— К нему она вечерами на свидания бегала — они встречались у реки; он-то даже еще моложе, чем она, был, поэтому в деревне и удивились, когда его забрали в армию. Мы еще и не знали, что она выучилась бегать на свидания, а они уже встречались. И она уже научилась так обманывать священника, как и взрослая, может, не сумела бы. — Мужчина мимолетно глянул на нас, и в его водянистых глазах йроблеснула усмешка.
— Понятно, — сказал Дон. — А она, значит, и потом, после помолвки, все
