Князю понравился этот совет, но перед походом он желал еще раз показаться в своем Заднепровье, чтобы хоть временно сдержать мятеж, собрать шляхту и внушить народу, чтобы в отсутствии своего господина он сидел смирно, если уж не мог идти с княжеским войском. А так как княгиня Гризельда, двор и некоторые пехотные полки были еще в Лубнах, то князь решил также попрощаться с ними. Войско двинулось в тот же день во главе с Володыевским и его драгунами, которые хотя и были хохлами, но отличались преданностью. В стране еще было спокойно, и только кое-где являлись шайки бродяг, грабившие без различия шляхетские усадьбы и мужицкие избы; дорогой многие из них были уничтожены и посажены на кол.
Но чернь еще не бунтовала открыто, хотя некоторые мужики уходили вооруженными за Днепр. Страх сдерживал их жажду разбоя и крови. Но дурным предзнаменованием для будущего служило уже то обстоятельство, что в деревнях, откуда мужики не ушли к Хмельницкому, они все-таки бежали при приближении княжеских войск, точно боялись, что страшный князь прочтет в их глазах тайные мысли и будет карать их за сочувствие мятежу. Он карал всюду, где только начинал тлеть бунт, а так как вообще натура его была несдержанна и не знала границ ни в милости, ни в наказании, то и здесь он карал всех немилосердно. Можно было сказать, что по обоим берегам Днепра бродили одновременно два упыря: один для шляхты — Хмельницкий, другой для восставшего народа — князь Иеремия. В народе говорили, что когда эти два льва столкнутся, то солнце затмится, а реки покраснеют от крови. Но столкновение это было еще далеко, так как Хмельницкий, победитель в битве при Желтых Водах, Корсуни, — Хмельницкий, который уничтожил коронные войска, взял в плен гетманов и стоял во главе стотысячной армии, боялся Лубенского вельможи, который пошел искать его за Днепром.
Княжеские войска перешли Слепород, а сам князь остановился для отдыха в Филиппове, куда ему дали знать о прибытии гонцов Хмельницкого, которые просили у него аудиенции. Князь немедленно велел им явиться. Вскоре в дом старосты, где остановился князь, довольно гордо и смело вошло шестеро запорожцев, в особенности старший из них, атаман Сухая Рука, гордый корсунским погромом и своим недавним производством в полковники. Но когда они взглянули на князя, ими овладел такой страх, что они упали ему в ноги и не смели вымолвить ни слова. Князь, окруженный рыцарями, велел им встать и спросил: зачем они прибыли?
— С письмом от гетмана, — ответил Сухая Рука
— От бунтовщика и разбойника, а не от гетмана, — сказал спокойно князь, подчеркивая каждое слово и пристально глядя на казаков.
Запорожцы побледнели или, вернее, посинели и, опустив на грудь головы, молча стояли у дверей. Князь велел Машкевичу прочесть письмо.
Письмо было полно покорности. Лиса брала вверх над львом, змея — над орлом, и Хмельницкий, хотя и после корсунской победы, не забыл, однако, что он пишет Вишневецкому. Он распинался, быть может для того, чтобы успокоить и тем вернее уязвить его, но ошибся; он писал, что все произошло по вине Чаплинского, а если гетманов постигла превратность судьбы, то виной тому не он, Хмельницкий, а собственная их доля и притеснения, которые испытывают казаки на Украине. Он просил князя не ставить это ему в вину и простить его, за что он останется его покорным слугой; а чтобы избавить своих посланных от его гнева, он уведомляет князя, что пойманного в Сечи поручика Скшетуского он отпустил невредимым. Затем жаловался на высокомерие Скшетуского, который не хотел взять от него писем к князю, чем страшно оскорбил достоинство его, как гетмана, и всего запорожского войска. Этому-то высокомерию и презрению, оказываемому ляхами казакам, приписывал Хмельницкий все, что случилось, начиная от Желтых Вод до Корсуни. Письмо оканчивалось изъявлением верности Польше и предложением услуг князю.
Слушая это письмо, сами посланные были удивлены; хотя они не знали его содержания, но ожидали скорее оскорблений, чем просьбы. Одно было им ясно, что Хмельницкий не хотел ставить всего на карту и вместо того, чтобы идти на князя со всеми своими силами, очевидно, выжидал, чтобы войско князя уменьшилось походами и битвами с отдельными отрядами; одним словом, он боялся князя. Послы еще больше присмирели и не спускали глаз с князя, боясь прочесть в его взоре свой смертный приговор, хотя, идя к нему, они уже приготовились к такой развязке. Между тем князь слушал спокойно и только по временам опускал глаза, как бы желая сдержать гнев и сверкавшую в них грозу. Когда чтение письма было кончено, он не сказал ни слова, а только велел Володыевскому увести послов и держать их под стражей, а сам, обращаясь к полковникам, сказал:
— Этот враг чрезвычайно хитер; одно из двух: или он хочет усыпить меня этим письмом, чтобы потом неожиданно напасть, или намерен идти в Польшу, заключить с нею мир и получить прощение от сейма и короля, а тогда он будет в безопасности; если б я вздумал воевать с ним, тогда оказался бы мятежником не он, а я, так как нарушил бы волю сената.
Вурцель схватился за голову. — Как вы мне посоветуете поступить, господа? — продолжал князь. — Говорите смело, а потом я вам объявлю свою волю.
Первым начал Зацвилиховский, который давно уже оставил Чигирин и присоединился к князю.
— Пусть будет все по вашей княжеской воле, но если позволите высказать наше мнение, то я скажу, что вы, князь, со свойственной вам быстротой поняли намерение Хмельницкого; мне кажется, не надо обращать внимание на его письмо, но, обеспечив безопасность княгини, идти за Днепр и начать войну прежде, чем он вступит в переговоры с Польшей; нам было бы позорно и стыдно оставить подобное оскорбление безнаказанным. Я не считаю, впрочем, свое мнение безошибочным, высказывайтесь, господа, — обращаясь к полковникам, сказал он.
Обозный стражник Александр Замойский ударил рукой по сабле и, обращаясь к хорунжему, сказал:
— Вашими устами говорит сама истина. Надо сорвать голову этой гидре, пока она не разрослась и не проглотила нас.
— Аминь! — закончил ксендз Муховецкий.
Прочие полковники, по примеру Замойского, загремели саблями, а Вурцель сказал следующее:
— Милостивый князь! Для вас оскорбление уже то, что этот разбойник осмелился писать вашей светлости; только кошевой атаман имеет от Польши эту привилегию. Он же гетман-самозванец, которого, можно считать только убийцей, и Скшетуский был прав, что не взял от него писем к вашей милости.
— Я тоже так думаю, — сказал князь, — но так как я не могу захватить его самого, то накажу его в лице его послов.
С этими словами он обратился к полковнику татарского полка и сказал:
— Господин Вершул, велите своим татарам отрубить им головы, а старшего, не мешкая, посадить на кол.
Вершул наклонил свою рыжую голову и вышел, а ксендз Муховецкий, сдерживавший обыкновенно князя, умоляюще взглянул на него.
— Знаю, чего вы хотите, — сказал князь-воевода, — но иначе нельзя; эта казнь необходима, во-первых, ради тех жестокостей, которые совершаются мятежниками за Днепром, а также ради поддержания нашего достоинства и блага Польши. Нужно доказать, что есть еще кто-то, кто не боится этого злодея и обращается с ним, как с разбойником, который держит себя на Украине, словно удельный князь, и причиняет Польше такое беспокойство, какого она давно не испытывала.
— Милостивый князь, он пишет, что отпустил Скшетуского, — заметил несмело Муховецкий.
— Благодарю вас от имени Скшетуского за сравнение его с разбойниками. Но довольно, — прибавил князь, нахмурив брови. — Я вижу, — продолжал он, обращаясь к полковникам, — что вы все, господа, стоите за войну; такова и моя воля, Теперь пойдем на Чернигов, заберем по дорогое шляхту, а под Брагимом переправимся, оттуда уже двинемся на юг. А теперь в Лубны!
— Помоги нам. Боже! — воскликнули полковники.
В эту минуту отворилась дверь и на пороге появился Растворовский, начальник валашского полка, посланный два дня тому назад на разведку с отрядом конницы.
— Милостивый князь, — воскликнул он, — мятеж распространяется! Разлоги сожжены, в Васильевке наш полк уничтожен весь — до единого человека.
— Как? Что? Где? — раздалось со всех сторон. Но князь сделал знак рукой, чтобы все умолкли.
— Кто же это сделал, бродяги или какое-нибудь войско?
— Говорят, что Богун.
— Богун?
— Точно так.
— Когда это случилось?
— Три дня тому назад
— Вы напали на след? Догнали или спросили кого?
— Я напал на след, но догнать не мог, после трех дней было уже поздно. Дорогой я узнал, что они ушли в Чигирин, а потом разделились: половина пошла к Черкассам, а другая в Золотоношу и Прохоровку.
— А значит, я встретил этот отряд, шедший в Прохоровку, о чем уже доносил вашей светлости. Казаки сказали, что их выслал Богун, чтобы остановить движение крестьян за Днепр; я потому и отпустил их.
