внуку. Но они, очевидно, не знали, что Александр и даже великий князь Константин вовсе не были проникнуты по отношению к своей бабке тем чувством, которое они в них предполагали.
В течение этой беседы, длившейся около часа, я несколько раз перебивал моего собеседника, стараясь объяснить ему причину некоторых действий молодого государя, не входя, однако, в обсуждение подробностей последних событий, тем более что, ввиду моего отсутствия из Петербурга, я стоял совершенно в стороне от переворота. Что касается графа Зубова, то он, очевидно, желал высказать мне свои взгляды с тем, чтобы я передал наш разговор государю. Хотя я и не дал ему прямого обещания, тем не менее при первом же удобном случае я сообщил об этом императору Александру. Последний, по-видимому, не придал этому особенного значения, хотя я почти дословно передал ему наш разговор. Слова Зубова доказывали, что заговорщики, а особенно главные их руководители, по-видимому, открыто хвастались своим поступком, считая это дело заслугой перед отечеством и молодым государем, на благодарности и милости которого они были вправе рассчитывать. Они даже давали понять, что удаление и недовольство могут быть опасны для Александра и что из чувства благодарности, а равно из благоразумия ему следует окружить себя теми лицами, которые возвели его преждевременно на высоту престола и на которых он должен смотреть, как на самый верный и естественный оплот. Такое рассуждение, довольно естественное в России, традиционной стране дворцовых переворотов, не произвело, однако, желаемого впечатления на Александра. Да и странно было бы предположить, чтобы он мог когда-нибудь сочувствовать убийцам своего отца (которого он всё-таки любил, несмотря на его недостатки) и добровольно предаться в их руки.
Образ действий императора Александра являлся результатом его характера, воспитания, его чувства и его положения, и изменить его он не мог. Притом же он уже удалил Палена, единственного, быть может, из главарей заговора, который мог возбудить серьёзные опасения и сделаться действительно опасным в силу своей ловкости, обширных связей, личной отваги и огромного честолюбия. Вскоре затем Александр постепенно удалил и других главарей переворота, — удалил не в силу того, что считал их опасными, но из чувства гадливости и отвращения, которое он испытывал при одном их виде. Граф Валериан Зубов был единственный, который остался в Петербурге и был сделан членом Государственного Совета[119]. Его приятная внешность, искренность и прямота нравились государю и внушали к нему доверие; последнее поддерживалось ещё той привязанностью, думаю, вполне искренней, которую он выказывал к особе императора, а также его мягким, несколько беспечным характером и отсутствием карьеризма. Он имел особенную слабость к прекрасному полу, которым был почти исключительно занят.
Теперь я постараюсь сообщить о заговоре и его ближайших последствиях всё то, что мне известно лично, а также те сведения, которые мне удалось получить несколько позже, как о возникновении самого плана, так и о том, каким образом приступлено было к выполнению заговора. Я буду излагать факты так, как я их припоминаю, или по мере того, как они стали мне известны, не придерживаясь строго хронологического порядка официального повествования. Из этого рассказа читатель увидит, что люди наиболее опытные и ловкие нередко впадают в ошибки вследствие ложной оценки своих обязанностей и тех средств, которыми они располагали, а также благодаря неверному определению характера тех, от которых зависит окончательный успех их предприятия и осуществление их стремлений.
Тотчас после совершения кровавого дела заговорщики предались бесстыдной, позорной, неприличной радости. Это было какое-то всеобщее опьянение не только в переносном, но в прямом смысле, ибо дворцовые погреба были опустошены и вино лилось рекою в то время, как пили за здоровье нового императора и главных «героев» заговора. В течение первых дней после события заговорщики открыто хвалились содеянным злодеянием, наперерыв выставляя свои заслуги в этом кровавом деле, выдвигаясь друг перед другом на первый план, указывая на свою принадлежность к той или другой партии и т.п. А среди этой всеобщей распущенности, этой непристойной радости император и его семейство, погруженные в горе и слёзы, почти не показывались из дворца.
По мере того, однако, как постепенно улеглось возбуждённое состояние умов, большинство убедилось, что вся эта радость, которую так открыто выказывали, не разделяется большинством и что такого рода хвастовство, не обнаруживающее ни ума, ни сердца, вызывает только презрение и негодование; наконец, если сама смерь Павла, быть может, и избавила государство от больших бедствий, то во всяком случае участие в этом кровавом деле едва ли могло считаться заслугой. Тем не менее главари заговора прикрывались высокими фразами, говоря, что главной и единственной побудительной причиной их было спасение России.
Между тем молодой государь, оправившись после первых дней треволнений и упадка духа, стал чувствовать непреодолимое отвращение к главарям заговора, особенно же к тем из них, чьи доводы заставили его согласиться с их планом, выполнение которого, по их мнению, отнюдь не угрожало жизни его отца, ибо, говорили они, для спасения России было достаточно лишить его престола, убедив Павла в необходимости сложить с себя бремя правления, отказавшись от власти в пользу сына, чему бывали неоднократные примеры среди государей Европы.
Император Александр сообщил мне, что первый, кто подал ему эту злополучную мысль, был граф Панин[120], которому он никогда не мог простить этого. Этот человек был, по-видимому, создан, более чем кто-либо другой, играть выдающуюся роль в государственных делах. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами: громким именем, недюжинными способностями и большим честолюбием. Будучи совсем молодым человеком, он уже сделал блестящую карьеру. Назначенный русским посланником в Берлин, он вскоре был призван императором Павлом в коллегию иностранных дел под начальство князя Александра Куракина[121], который приходился ему дядей со стороны матери. Этот князь Куракин, друг и товарищ детских игр императора Павла, был единственным из близких ко двору лиц, которого не коснулись выходки государя и который оставался в милости за всё время его царствования. Граф Н. П. Панин, о котором идёт речь, был сыном известного генерала[122], оставившего после своей смерти весьма почтенное и уважаемое имя, и племянником графа Панина, бывшего министра и воспитателя великого князя Павла Петровича. Молодой граф Панин не мог не воспользоваться всеми этими данными и весьма скоро приобрёл вес и значение в обществе и быстро стал двигаться по служебной лестнице. Это был человек высокого роста, холодный, владевший в совершенстве французским языком: мне не раз приходилось читать его донесения, которые всегда отличались глубиной мысли и блестящим слогом. В России он пользовался репутацией чрезвычайно
