Нина брала пуговку и, повертев ее в руках, спрашивала:
— А где гимнастерка?
— У меня. Все храню. Целехонька...
— Неси, пришьем.
Яша, полагая, что он делает для Нины огромное удовольствие, со всех ног бежал за гимнастеркой. Нина садилась пришивать пуговицу, тут же пристраивался Яша. Начиналось тихое собеседование и воспоминания.
— Обходительным был покойничек, последний сухарь делил напополам... Бывало все объяснит, растолкует. А уже ежели промашку дашь, так прикрикнет, глазами сверкнет! Тут держись!..
Все эти разговоры вызывали в душе Нины ноющую, физически ощутимую боль. Она припоминала еще и еще раз все лучшее, что связывало ее с Алексеем, и ей казалось, что горечь утраты никогда не покинет ее...
— В новой обстановке, — продолжал Лев Михайлович, — настроение изменится. Другие люди, другие впечатления. Постепенно сгладится все.
— Это никогда не сгладится, — подавляя слезы, твердо проговорила Нина.
— Не хочу возражать. Однако в жизни многое проходит, многое забывается. Вы еще молоды. Успокоитесь, иначе будете смотреть на жизнь. Перед уходом в рейд майор Осипов получил письмо о гибели семьи. Знаете, как переживал? Шутка сказать: двое детей, жена... И никому ни слова...
— Неужели это правда?
Нина встрепенулась, взмахнула бровями и пристально посмотрела на Доватора. Она вспомнила, как во время похода через болото Антон Петрович, выпачканный в грязи, заставлял тяжело раненого красноармейца смотреть бодрей и уверял его, что он скоро попадет в госпиталь и все будет хорошо. Он дал ему сухарь, отломил кусочек и Нине. Молоденький паренек, вяло шевеля губами, грыз сухарь, кулаком растирая на веснущатых щеках слезы, и, морщась, силился улыбнуться.
Подмигнув Нине, Антон Петрович тогда сказал:
— Все заживет. Во-время приласкай человека, он поплачет и успокоится...
Потом еще ввернул какую-то шутку и заставил улыбнуться даже тяжело раненых казаков.
Нине не верилось, что этот человек шутил и смешил других именно в тот день, когда получил известие о гибели семьи.
— Я сам читал письмо... — точно угадывая ее мысли сказал Доватор: — Мы часто не замечаем, какие трагедии люди переживают рядом с нами. Самое главное — не надо теряться. Осипов человек волевой, сильный, потому и не растерялся, а разве ему было легко?..
— Не легко, — согласилась Нина.
То, что она узнала, изумило ее, и ей захотелось уйти в работу так, чтобы все забылось и помнилось только одно — тот большой долг, ради которого она захотела разделить участь всех, кто боролся и умирал за родину.
На следующий день Нина была переведена в полк Осипова.
...Выслушав доклады командиров подразделений, Антон Петрович Осипов взволновался. За время марша в полку оказалось свыше сорока отставших. После смерти Чалдонова командиром первого эскадрона из-за отсутствия резерва пришлось назначить бывшего начинжа лейтенанта Рогозина. На него-то Антон Петрович и напустился, благо у Рогозина было больше всего хромых лошадей. При встрече с командиром полка лейтенант всегда терялся, во время доклада путался, краснел. Лицо у него было девичье, розовое, а волосы на голове густые, белокурые, похожие на спутанную пеньку. Говорил он тихим, словно извиняющимся голосом.
— Громче, — прикрикнул на него Осипов, а про себя думал: «Экая романтическая личность».
Но сегодня Рогозин его удивил. Он неожиданно взъерепенился и заговорил с командиром полка так, как раньше никогда не говорил.
— Как это ты, «тихоня», весь эскадрон не растерял? — возмущался Антон Петрович.
— А я это сделаю на следующем марше, — невозмутимо брякнул Рогозин.
— Да ты что, милый, волчьих ягод наелся?
Осипов шевельнул бровями и, постукивая ногтями о полевую сумку, смерил взглядом Рогозина.
Тот, покусывая пухлые девичьи губы, раздраженно сгибал и разгибал пальцы опущенных рук.
— Так конницу не водят, — вдруг выпалил он. — Глупый марш. Кованые лошади и то падают, а...
Осипов договорить ему не дал.
— Довольно!
Антон Петрович с удивлением заметил, что «тихоня» чем-то озлоблен и отчаянно настроен. Выпады Рогозина были просто оскорбительны. Лучшим знатоком вождения конницы во всем корпусе справедливо считался подполковник Осипов. А тут какой-то лейтенант осмелился осуждать...
Однако командиры эскадронов тоже хмуро помалкивали. Все понимали, что марш совершен не так, как следовало бы. Причиной тому было огромное скопление войск на узких лесных дорогах, задержки, пробки и ограниченное время.
— Очень уж плоха дорога-то, товарищ подполковник. По такой дороге... — начал было Биктяшев, но его оборвал Осипов:
— Знаю, и не оправдывайтесь! Командир полка собрал вас сюда не на заседание месткома. Извольте приступить к ковке лошадей.
— Но подков нет, товарищ подполковник, — послышались возгласы командиров.
— Подковы будут, — заверил их Осипов, хотя и не был уверен, что достанет их.
Отход нарушил всю планомерность снабжения. Тылы отставали, попадали под бомбежку, путались в лесах и потом неделями разыскивали свои части.
Отпустив эскадронных, Осипов решил ехать к командиру дивизии, но в шалашик, выстроенный на скорую руку для подполковника, вошла Нина. Она принесла еще одно неприятное известие. Группа бойцов, отставшая с хромыми лошадьми, попала под бомбежку. Привезли раненых и убитых.
Антон Петрович, сжав зубы, морщился.
— Надо отправить всех раненых в госпиталь, — немного подумав, приказал он Нине.
— Куда же отправлять? Медсанбат неизвестно где. Посылали искать, не нашли.
— Надо отыскать какой-нибудь другой госпиталь.
— Есть рядом с нами в лесу, но туда не берут.
— Как это не берут?
— У них все машины перегружены, а у нас даже перевязочных материалов нет. Все медицинские повозки отстали.
У Антона Петровича на лбу заметно вздулись жилки, сведенные к переносице брови задержались.
— Повозки-то почему отстали? — спросил он сурово и требовательно.
Нина с первых же дней после перехода в полк подействовала на Осипова раздражающе. Вручив распоряжение Доватора, она с откровенной сердечностью рассказала Осипову о своих переживаниях и чувствах. Потом вспомнила и о его несчастье.
— Утешать не умею и сам не ищу утешений, — сказал Осипов с таким холодком, что Нине стало ясно, что отношения их теперь будут далеко не такими, как хотелось бы ей. Сейчас на вопрос Осипова, почему отстали повозки, она, немного волнуясь, ответила:
— Да мы спешим куда-то... А повозки не могут угнаться за кавалерией...
— Значит нужно, если спешим...
— А фронт сейчас, товарищ подполковник, далеко? — осторожно спросила Нина.
— Теперь везде фронт!
Антон Петрович и сам не знал, где проходит фронт. Он не хотел говорить на эту тему, и каждый, как ему казалось, нелепый вопрос Нины раздражал его все больше и больше.
— А как же все-таки быть с ранеными? Ведь есть очень тяжелые...
Осипов почувствовал в голосе Нины затаенную горечь. Ее сердечная забота о раненых тронула его, и ему как-то неловко стало за свой грубоватый разговор с ней.
— Передайте доктору, — сказал он мягко и примиряюще, — что мы отправим раненых немедленно. Распоряжусь.
— Но у нас нет повозок!
— Найдем повозки! — решительно заявил Осипов.
Нина ушла на этот раз с облегченным чувством.
ГЛАВА 4
В лесу, неподалеку от деревни Земцы, часовые остановили машину Доватора.
— В чем дело? — приоткрыв дверцу, спросил Лев Михайлович.
Увидев генерала, сержант с петлицами пограничника почтительно козырнул, но все-таки вежливо потребовал документы.
— Мне нужен штаб армии. Я генерал Доватор.
Сержант проверил документы и снова почтительно откозырнул.
Лев Михайлович задумался так крепко, что и не заметил, как заехали на просеку. Когда вылез из кабины, увидел: почти под каждым кустом стояли замаскированные машины, доверху нагруженные снарядными ящиками и военным снаряжением. Шоферы сидели группками. Всюду слышались приглушенные звуки работающих моторов, кругом чувствовалась какая-то таинственная напряженность.
В блиндаж Доватору пришлось пролезть боком. За единственным столом сидели командарм и начальник штаба Гордей Захарович.
— Ты кстати приехал. Тут приказ заготовлен, — здороваясь, сухо проговорил командарм.
Гордей Захарович что-то прогудел в усы и скребнул рукой подбородок. Его большой нос склонился к бумагам.
— Мне хотелось точно узнать обстановку, — начал Доватор. — Затем у меня...
— Надо полагать, штаб армии в своих приказах указывает обстановку? — Командарм вопросительно посмотрел на Доватора, словно на незнакомого человека.
Льву Михайловичу стало не по себе. На приглашение командарма садиться Доватор отозвался:
