И вентиляцию, значит, выключил, чтобы она ему не мешала своим шумом...
В молодые лейтенантские годы Редько, стесняясь своих офицерских прав, может, и не разбудил бы Политова, ну в крайнем случае слегка бы пожурил, стал бы его убеждать, что грязь на камбузе — это нехорошо, беспорядок — нехорошо и сон на вахте — тоже нехорошо.
Но майор Редько был уже достаточно умудрен службой и понимал, что мягкость к одному какому-нибудь разгильдяю оборачивалась на подводной лодке ущемлением прав многих других людей и, значит, все-таки не была добротой...
Редько через вахтенного вызвал интенданта, который был Политову непосредственным начальником: слишком мало оставалось времени до прихода на камбуз командира, чтобы Политов теперь один смог навести должный порядок.
Когда мичман Бобрик, обеспокоенно вспотев от срочного вызова, — думал, командир вызывает, — спустился на камбуз и застал там врача, он, сразу успокоившись, позволил себе шутливо представиться: «Мичман Бобрик, Советский Союз».
Редько шутки не принял, а строго указал на спящего Политова (Бобрику всегда требовались бесспорные доказательства), на весь этот бедлам вокруг — так и пришлось выразиться, потом, взглянув на часы, добавил только, что командир должен появиться на камбузе с минуты на минуту.
Бобрик, зная за собой умение всегда все достать и к сроку, назначенному начальством, четко исполнить любое порученное ему дело, позволял себе держаться с упрямым достоинством, даже и чувствуя иногда какую-то вину или упущение. Он считал, что если уж у него могут найти беспорядок, то что же тогда говорить о других интендантах, и поэтому всегда обижался на любое замечание, если оно исходило не от Букреева.
Он и сейчас стал бы доказывать, что грязь на камбузной палубе — разве же это грязь? — это просто вода, а некоторый беспорядок у плиты — так у любой самой чистоплотной хозяйки не бывает чище, когда она готовит обед. Ну а то, что кок вроде бы уснул, — так он, наверно, и не спит, просто глаза прикрыл... Тут Бобрик повысил бы голос, чтобы кок проснулся... Но, во-первых, Политова перевели к ним с другой лодки, и почему это он, Бобрик, должен отвечать за то, как где-то там до него воспитали этого кока: он, Бобрик, не исправительная колония для трудных детей, а во-вторых, — и это сейчас было главное, чем руководствовался мичман Бобрик, — командир действительно мог появиться с минуты на минуту.
Бобрик тряхнул за плечо кока, тот вскочил, приходя в себя после сладких снов, и тут-то Бобрик дал волю своей требовательности. Он водил за собой Политова и показывал ему, как везде грязно, как небывало грязно у них на камбузе, он придирался и совсем уже к мелочам, так что Редько, наблюдая это, готов был чуть поумерить пыл Бобрика, потому что и Политова становилось жалко, да и содержался камбуз в основном вполне прилично. Но вот-вот должен был спуститься сюда командир, и лучше уж немного переборщить.
Вызванные Бобриком коки и рабочие по камбузу срочно принялись наводить порядок, и, когда Букреев наконец спустился туда, все блестело, работала вентиляция, а. температура почти достигла границ комфорта.
Единственное, что как-то в спешке выпустили из виду, была поварская куртка Политова, которую тот успел привести в совершенную негодность уже за несколько часов своего пребывания на камбузе.
Букреев, обнаружив в довольно тесном помещении сразу и врача, и интенданта, и всех коков, понял, что криминала он теперь не найдет, но вовсе не жалел об этом, считая, что иногда и похвалить надо и что вообще не следует приучать подчиненных к сплошным только замечаниям.
Четко доложив о том, что приготовлено на обед, мичман Бобрик скромно, но с достоинством отступил в сторону, чтобы показать командиру свое заведование в полном его блеске и великолепии. И было это тоже красиво и четко — то, как он отступил в сторону, — и почти невозможно в такой тесноте.
Букреев, посмеиваясь про себя (в море он вообще был как-то терпимее), снял пробу, хотел уже сдержанно похвалить коков — рассольник и шашлык были приготовлены хорошо, — но, взглянув случайно на Политова, нахмурился.
— Летаете-то вы хорошо, — сказал он Бобрику, — а вот сесть не умеете.
Насчет полета Бобрик понял: хвалили, понравился, значит, обед, — а в остальном почувствовал только, что должно быть и замечание какое-то. Не знал лишь, откуда ждать его.
— Так точно, — согласился на всякий случай Бобрик. — А если что, товарищ командир, — будет устранено.
Букреев увидел над собой в люке чуть встревоженное лицо механика: решил, видимо, что его трюм осматривают.
— Опять у вашего Политова куртка грязная, — сказал Букреев интенданту. — Как будто его сейчас из трюма вытащили. А еще кок!..
— У трюмных спецовка почище, чем у нашего кока, — заметил сверху Обозин.
Букреев поднял голову, взглянул на механика — захотелось вдруг сказать Обозину что-нибудь все-таки доброе, потому что к его подчиненным не было никаких претензий, но как-то не представилось Букрееву достаточно веского повода для похвалы именно вот сейчас, в эту минуту. Заметив красные, воспаленные глаза механика, Букреев, пряча по привычке свое к нему расположение, спросил недовольно:
— Механик, сколько вы спали за последние сутки?
— Что-то около восьми часов, товарищ командир, — не сморгнув, ответил Обозин.
Редько возмутился. Он знал, что спит механик в море всегда мало, урывками, и не потому, что ему вообще не спится или он не уверен в своих подчиненных, а просто такой вот беспокойный человек... Сегодня даже пытался выпросить таблетки кофеина, сказочки рассказывал, что ему, видите ли, при головной, боли только кофеин и помогает. Была ли головная боль или нет — этого Редько проверить не мог, но что механика просто ко сну клонит и он борется с этим — Иван Федорович знал точно. Другие, наоборот, снотворное иногда просили, а Обозин не давал себе спать...
— Шутит он, товарищ командир, — сказал Редько.
Обозин исподтишка показал кулак, но бывало ведь все-таки, что и Редько умел твердо настоять на своем, если это касалось врачебных его прав и обязанностей.
— Если бы у нас на лодке с медициной считались... — проговорил Редько.
— У нас считаются, — заверил Букреев. — Что предлагаете?
