Жозеф де Местр (Фогеля. Рис. карандаш.)
Идя навстречу вкусам и потребностям русского общества, современные писатели и журналисты старались развивать в своих произведениях французские идеи и французские понятия. Так, Карамзин, предпринимая издание «Вестника Европы», преследовал на первом плане цель «знакомить читателей с Европой и сообщать им сведения о том, что там происходит замечательного и любопытного». Главной духовной пищей тогдашних русских бар были, конечно, книги на французском языке. У гр. Салтыкова, например, в его домашней библиотеке было их до 5.000 томов на какую-нибудь сотню книг на русском и других языках. Преобладали, конечно, классические сочинения, но и последние книжные новинки весьма ценились тогдашними читателями и читательницами. На домашних театрах и в столицах, и в провинции ставились почти исключительно французские пьесы, в которых с успехом выступали и взрослые, и дети; так, например, до нас дошло известие о том, что в 1809 г. десятилетний Пушкин поражал своей игрой в одной французской комедии. На балах больше всего были в ходу французские танцы, а французская труппа, во главе со знаменитой m-lle Жорж, вплоть до самого 1812 г. производила фурор своими спектаклями и в новой, и в старой столицы.
Французское влияние, пожалуй, еще больше, чем в сфере идей и воспитания, сказывалось в образе жизни и во внешнем виде тогдашних представителей и представительниц русского дворянского общества. Не говоря уже о Петербурге, в котором французские моды привились довольно прочно, и в старой патриархальной Москве, на Кузнецком или на Тверском бульваре можно было встретить лиц, одетых во фраки новейшего покроя с длинными, заостренными фалдами цвета морской волны, в розовых или голубых жилетах, в обтянутых брюках, заправленных в сапоги a la Суворов, изготовляемые в Париже; с галстуками, доходящими до самых губ, в которых виднелись громадной величины булавки; на груди у таких франтов висели цепочки с массой брелоков, на пальцах и даже в ушах виднелись кольца; в одной руке у них дубинка «прав человека», а в другой «русская шляпа», также из Парижа с улицы Ришелье, которую они не решались надеть, боясь смять свою прическу a la Duroc или a la Titus; несмотря на свое хорошее зрение, многие из них, следуя парижской моде, носили очки и лорнеты. Русские дамы, вслед за француженками, облекались в свободные греческие туники, с открытой шеей и обнаженными руками. Они приходили в восторг от этой новой моды и, вслед за московской красавицей Шепелевой, говорили своим знакомым: «вы не можете себе представить, как это прекрасно! Наденешь на себя рубашку, посмотришь и как-будто на тебе ничего нет». Салоны и будуары этих русских дам, равно как и остальные комнаты их роскошных домов, были обставлены и украшены по самой последней парижской моде.
В этом-то обществе, вполне зараженном галломанией, преклонявшемся перед старой монархией Бурбонов, перед белым знаменем и белыми лилиями, появляются французские эмигранты-роялисты и сразу попадают в какую-то почти родственную атмосферу. Идея легитимной власти, власти «Божьей милостью», пустила глубокие корни при русском дворе. Ею были проникнуты люди старого поколения, все эти «орлы» великой Екатерины, но и среди более молодых охранительные принципы были еще очень сильны. Этот легитимный образ мыслей в высшем петербургском свете еще больше укреплялся от присутствия множества знатных французских эмигрантов. В великосветских салонах жадно слушали их печальные повествования о бедствиях и гибели королевской фамилии, о разврате и неистовствах Бонапарта. Представители самых громких французских фамилий, перед которыми привыкло благоговеть молодое русское дворянство, появляются как-то вдруг в столичном обществе. Княгиня де-Тарант, герцогиня Грамон, герцог Ришелье, князь Полиньяк, графы Дама, Блакас, Шуазель-Гуффье и др. являются желанными гостями в домах знатных русских бар. «Можно было себя представить находящимся в Париже, — говорит г-жа Виже-Лебрен, — так много было французов во всех слоях общества». Родной язык эмигрантов повсюду слышался в гостиных, в которых они чувствовали себя своими людьми, а для того, чтобы как-нибудь их не огорчить и не раздражить в этих салонах, старательно избегали затрагивать политические и военные темы.
Граф А. К. Разумовский (Пис. Гуттенбрунн)
Французские аристократы, перепуганные ужасами революции, повсюду видели плебеев-заговорщиков. «Тогда, — говорит в своих воспоминаниях Вигель, — высшее общество совсем офранцузилось, сделалось гордее, недоступнее, стало отталкивать тех, кои не имели предписанных им форм». «Россия для иностранцев, — справедливо замечает другой современник кн. Вяземский — была поистине Индией или Перу». Многие из эмигрантов посредством браков породнились с русской знатью; большинство их вступило на русскую службу или по военному, или по гражданскому ведомству; некоторые из наиболее знатных получили придворное звание. Тем из эмигрантов, которым не удавалось пристроиться на государственной службе, оставалось снискивать себе пропитание или какими-нибудь ремеслами, или преподавательским трудом. В петербургских газетах начала XIX века попадаются довольно часто объявления об учителях иностранцах. В Москве же дело обстояло еще проще: по воскресеньям такие лица толпились у дверей католической церкви, куда являлись лакеи из богатых домов и приглашали кого-нибудь из них следовать за собой к своим господам. Другим местом для найма учителей в Москве был большой трактир в Охотном ряду, который называли «учительской биржей». Такие учителя ученостью не отличались, но, подобно эмигранту Рашару, о котором говорит в своих воспоминаниях Устрялов, очень живо умели болтать.
Хотя в громадном большинстве представители французской эмиграции были заражены вольтерьянством и атеизмом, но среди них было не мало лиц, глубоко преданных католицизму и носившихся даже с идеей ультрамонтанства. Особенно среди дам высшего света, воспитанных в религиозном индиферентизме, католическая пропаганда эмигрантов нашла себе много прозелиток. Такие «мученики революции», как княгиня Тарант, гр. де-Местр и кавалер д'Огард, вместе с католическими патерами, увлекали в лоно римской церкви целый ряд русских знатных дам, вроде княгини Голицыной, гр. Головиной, гр. Протасовой, гр. Ростопчиной, г-жи Свечиной и других. По словам гр. де-Фаллу, занимаясь прозелитизмом, эмигранты как бы старались отплатить русскому обществу за оказываемое им гостеприимство.
Рука об руку с эмигрантами в деле распространения католицизма в России действовали и иезуиты. При Павле иезуиту Груберу удалось снискать себе полное доверие государя, и папским бреве в 1801 г. иезуитский орден был восстановлен в пределах России, «согласно желанию императора Российского и русского дворянства». На Невском, против Казанского собора, в католической церкви св. Екатерины стали совершаться, с невиданной до тех пор в Петербурге пышностью, латинские мессы, сопровождавшиеся великолепной музыкой. На самом изящном французском языке иезуитскими патерами произносились красноречивые и увлекательные проповеди. Вскоре об иезуитах заговорила вся столица. Эмигранты убеждали русских в том, что иезуиты «это ваши сторожевые псы, оборони Бог их гнать. Если вы не хотите, чтобы они кусали воров — это ваше дело, но, по крайней мере, пусть они бродят вокруг домов ваших и, когда нужно, будят вас прежде, чем воры успеют выломать двери или влезть в окна». На балах и раутах, как свидетельствует г-жа Свечина, «шепотом произносили свои отречения и лепетали свою первую латинскую исповедь новообращенные овцы иезуитского стада».
Как бы в противовес тому французскому влиянию, которым насыщена была общественная атмосфера в первые годы XIX ст., в нашей литературе и в общественных кругах начинают раздаваться голоса людей, призывающих к борьбе с иноземными заимствованиями во имя патриотизма и русской национальности. Среди этих галлофобов мы встречаем и людей Екатерининской эпохи вроде Державина, Шишкова и бывшего любимца императора Павла, а теперь фрондирующего вельможу, гр. Ростопчина, и писателя, стоявшего в то время в зените своей литературной славы, Н. М. Карамзина. Около этих крупных имен было много людей мелких, незначительных, которые, тем не менее, способствовали тому, что общественное недовольство все сильнее и ярче проявлялось наружу.
Костюмы во Франции 1800–1810 гг. (Racinet)
«Наша молодежь, — возмущается Ростопчин, — хуже французской: не повинуются и не боятся никого. Нужно сознаться, что, одевшись по-европейски, мы еще очень далеки от того, чтобы быть цивилизованными. Всего хуже то, что мы перестали быть русскими и что мы купили знание иностранных языков ценою нравов наших предков». Называя Бонапарта «великим проходимцем», ополчаясь на французов и французолюбцев, Ростопчин, в своем патриотическом увлечении, доходит до того, что даже в улучшенных способах обработки земли видит каприз, проистекающий от страсти к новшествам.
