— Да ни хрена бы не были вы сильнее, — не выдержал Калинов. — Ощущение того, что я вам не помог, испортило бы вас. Тьфу ты, надоели мне эти «бы»! История не любит сослагательного наклонения, слыхал об этом? Ну вот, парень, а мы с тобой творим историю.
— Фигня это все. — Костя открыл окно и прикурил сигарету. Теплое солнышко играло на верхушках сосен. — Когда-то кто-то ляпнул, и потом все как один начали твердить. Так вот и рождаются вырванные из контекста лозунги, на которые потом ссылаются все кому не лень, подгоняют под себя — будь то хоть миротворцы, хоть фашисты, хоть демократы.
— Ну что ты цепляешься, Костик! — дружелюбно сказал Сергей Михайлович. — Ты, конечно, вправе злиться на меня. Тут я ничего не могу поделать. Давай-ка отдохни недельку, погуляй, водочки попей вдоволь, найди, наконец, себе девчонку хорошую. Как писал Ремарк, в жизни мало что бывает важным надолго. А потом придешь ко мне очистившимся и скажешь, хочешь ли ты дальше с нами или тебе не по пути. А это вот лично от и.о. президента, так сказать, награда за труды.
Калинов протянул пухлый конверт. Костя, немного подумав, принял гонорар. На вес и на ощупь в конверте была довольно солидная пачка. Интересно, боны или баксы? Но заглядывать внутрь Костя не стал из приличия.
— Это что, отпускные? — сухо бросил он.
— Хоронить Ганю будем завтра, по высшему разряду, — вполголоса обмолвился Сергей Михайлович. — Я тебе звякну предварительно.
Потом некоторое время ехали молча. Муконин с примесью щемящей тоски смотрел на проплывающие окрестности.
Казалось бы, возвращение домой должно радовать человека. Но у Кости в эти минуты радость переплеталась с печалью, с тяжестью под сердцем, словно подсунули любимое блюдо, которое слегка горчит. Знакомые очертания — густые перелески, внезапно выросшие коробки, мосты и эстакады и унылые, пустынные остановочки — как будто все это потускнело за время разлуки, и теперь давно засевшие в душе образы, снова ставшие явью, словно впились с гложущим вопросом: ну где же ты был? А мы без тебя как-то тут существовали. Ведь мы с тобой связаны кровными нитями, разве ты забыл? Сколько всего пройдено с нами! Так бывает и с людьми. Лишь после разлуки они осознают всю ценность друг друга.
— Тебя где высадить-то? — прервал Костины размышления генерал Калинов.
— А вы куда направляетесь?
— Нам, вообще-то, в Комитет, — подал голос усатый сосед.
Голос у него оказался похожим на скрипы несмазанной тележки.
— Тогда где-нибудь в центре выбросите, — попросил Костя.
* * *
Копошащийся, кипящий город Екатеринбург равнодушно принял Муконина. Обрадовались ему только голуби на площади 1905 года, которые готовы были довериться каждому встречному, в надежде полакомиться хлебными крошками. Костя пожалел, что у него ничего с собой нет из еды.
Город мало изменился за то недолгое, впрочем, время, пока Костя отсутствовал. Разве что люди задвигались живее. Ведь они наверняка узнали уже о волжских «терактах в отношении миротворцев». Хотя безголовый Ленин по-прежнему тупо протягивал ладонь в сторону шуршащих по брусчатке автомобилей. А те безучастно проносились мимо него и Дома Правительства. Когда-то здесь произошла случайная встреча с Машей, вспомнилось Косте. Ее несло куда-то, бездумную, в комендантский час, словно подхваченный ветром осенний опавший лист. Черт возьми, как давно это было! Кажется, что прошла целая вечность. Вечно нам кажется, что прошла вечность.
Разбитной и отважный голубь с забавным сиренево-красным хохолком подковылял прямо к Костиным носкам и вопросительно вывернул голову. Черная бусинка глаза дебильно закрылась несколько раз мелким веком.
— Ну что, родной? Нечего мне тебе дать. Извини.
Костя прикурил сигарету и пошел прочь.
Внутри все сжималось. Здесь его никто не ждет, и никому он здесь не нужен. И какая разница этим людям, идущим вдоль проспекта — вот этим юнцам в цветастых курточках, с ранцами за плечами, хлюпающим по грязной брусчатке ботами а-ля НАТО, или вот этим двум кавказцам, колдующим у подвернувшей колесо тачки прямо на мосту, на обочине, или вон той женщине в замызганном пальто с котомкой в руке, — какая им разница, что он, Костя, недавно угодил в столько немыслимых передряг и даже рисковал своей жизнью ради какого-то мифического возрождения России? Они идут себе и идут или копошатся, и никому невдомек. Никому нет ни до чего дела. Главное, прокормить себя в этом большом и бессердечном городе, вовремя схорониться от комендантского часа, раздобыть оружие для самозащиты от уличного жулья. А там — хоть трава не расти.
На мосту Костя остановился и прислонился к парапету. Исеть уже растаяла, и мутные, чайные воды беспокойно проносились внизу. Они увлекали за собой плотики и лодочки: выброшенные пачки из-под сигарет, пластиковые бутылки, полиэтиленовые кульки.
«Жизнь — это броуновское движение, — подумал Костя. — Тебя что-то беспорядочно толкает то туда, то сюда. А тебе кажется, что ты делаешь выбор, что ты сам решаешь, куда тебе плыть, против ли течения, или по течению, или вместе со всеми. Но потом выясняется, что твой выбор уже сделали задолго до тебя. И ты лишь несся к лучику света по тому туннелю, в который тебя направили заранее.
Самое интересное, что ты делаешь все правильно, так, как велят душа или разум либо все вместе. По крайней мере тебе кажется, что ты делаешь все как надо, как должно. Но на поверку выходит, что ты опять бьешься точно рыба об лед.
И почему-то другим вокруг всегда легче и проще. И они выглядят счастливее. Но, тем не менее, ты ни за что не встанешь на их место, даже если появится подобная возможность. Ты все равно, будто конченый мазохист, будешь тупо лететь по своему воздушному каналу, обуреваемый ветрами, исхлестанный чужими крыльями и оплеванный конкурентами».
Костя бросил бычок в воду и проследил, как быстро упала его сумеречная звездочка. Оторвавшись от парапета, он побрел дальше, в направлении Уральского университета.
Закатное солнце ласково массировало шею на затылке. Оно же прихватило верхушки расставленных на фоне Спаса небоскребов. Но тепло его было пока обманчивым, и с земли, с грязной брусчатки, волнами подымался холод, как бы предупреждая, что впереди его ночная власть.
И Костя еще долго шел без смысла, без определенной цели. Просто шел вперед, и все.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
После похорон Гани Муконин ощущал дикую пустоту. Она грызла его изнутри. С ней он ходил днем, с ней просыпался ночью в холодном поту, с ней вставал по утрам и опохмелялся. Но даже водка не помогала заглушить эту пустоту. Даже мысли о той, которая где-то в этом городе.
Он рвался пойти к Маше, но что-то останавливало его. Глупость, конечно, несусветная глупость: столько вспоминал ее в злополучной поездке, а, оказавшись дома, не навестил. Словно вырос какой-то барьер. То ему опять казалось, что Маша — лишь ненужный эпизод, который надо оставить в прошлом. То не хотелось унижаться и просить прощения. То предполагалось протрезветь и заявиться чистеньким, нормальным. Но протрезветь не получалось.
А пил Костя по-черному, каждый божий день. До обеда сидел в запущенной квартире и потягивал шампанское — надо же было куда-то девать деньги, выданные Калиновым, — затем варганил какой-нибудь легкий обед, например яичницу или суп из консервов. Во время обеда переходил на водку. Перед самой трапезой выпивал рюмку, как читал молитву, и наступал тот самый момент икс, когда пустоту почти удавалось заглушить. Тогда начинало чудиться, что есть какой-то проблеск, что наклевывается какой-то смысл существования. Но еда все портила: организм трезвел, а с трезвостью возвращалась пустота. А не поесть было нельзя, потому что умирать он все-таки не хотел.
По вечерам он спускал время и деньги в каком-нибудь кафе. Вкусный ужин, лучшее блюдо, деликатесное по нынешним временам, которое поглотится, даже если тошнит, на запивку — графин с ледяной водкой. Когда за злачными окнами темнело, пустота снова отступала. И появлялась цель — напиться до беспамятства.
Достичь цели удавалось почти всегда. Неизвестно, каким образом Костя попадал домой и заваливался на кровать. Но неизменно в черный предрассветный час он просыпался в обильном поту, и тогда пустота с новой силой наваливалась на него. Она становилась всеобъемлющей. И могильный фонарь луны за окном только потворствовал этому. Он словно взывал завыть волком и посмотреть, как растут когти оборотня на пальцах и шерсть на груди.
В один из дней, в тот послеобеденный час, когда гнетущий внутри вакуум заставлял рыскать в поисках подходящего заведения, ноги наконец-таки сами привели Костю к знакомому общежитскому дому. И вдруг с необычайно новой силой загорелось желание увидеть ее, объясниться, исправить свою ошибку, признаться, попросить начать все сначала. Унизиться? Да! Отказаться от своей твердолобости? Да! Вдруг необычайно ясно проявилась картина встречи, и он как-то сразу и просто понял, что сейчас он сделает это, что именно это он так жаждал, и оно даст ему спасение. Он опять вспомнил Машу, всю до мелочей, эти тонкие брови, похожие рисунком на брови Пьеро из детской сказки, далекой-далекой, эти сочные, как малина, губы, эти карие глаза, похожие глубиной цвета на потоки Исети, там, под мостом, ее искренность и простоту и ее детскую обиду… И так ласково затеплилось в груди, и пустота все-таки ушла. Всего несколько слов, принять все, согласиться с любой девичьей надутостью губок, сказать о том, как глубоко ошибался…
