Второе ЧП возникло на нашем расчете, можно сказать, под руководством комроты, когда он решил проверить стрелковую подготовку личного состава. Были заготовлены мишени, личный состав строем с винтовками проследовал в лес к поляне, выбранной для устройства стрельбища. После того как отстрелялись все свободные от суточного наряда и боевого дежурства, комроты приказал мне временно подменить остальных и вместе с ними лично прибыть на стрельбище. Я ответил через посыльного, что согласно уставам РККА подмена лиц суточного наряда, караульной службы и боевых расчетов категорически запрещается. Что касается меня лично, то, как единственный офицер на расчете, я круглосуточно являюсь оперативным дежурным на станции и должен находиться неотлучно в ее расположении. Тогда комроты прибыл со стрельбища лично и потребовал безоговорочного выполнения его приказания, как якобы отданного в боевой обстановке. «Под мою ответственность», — добавил он. После, окончания стрельб примерно через час комроты, отобедав, завалился спать в землянке, а в это время с КП иап поступила команда — включить установку и вести поиск воздушного противника. Но… станция не включалась. Оказалось, что силовой кабель от дизель-электростанции был перебит. Выяснилось, что во время моего отсутствия на станции «подменный» (по приказу комроты) часовой решил поупражняться в стрельбе по воронам, садившимся на столбики, поддерживавшие кабели. Небоеготовность станции из-за недисциплинированности личного состава получила надлежащую оценку командования с взысканиями начальникам, в том числе командиру роты и мне. И что удивительно: этот факт недисциплинированности ставился в вину именно мне, а не комроты, когда пытались подвести меня под суд офицерской чести.
И вот, наконец, ко мне на «точку» прибыл председатель суда чести офицеров нашего полка Владимир Иванович Шамшур — пожилой, умудренный годами воентехник одного из расчетов, до войны возглавлявший издательство (или один из журналов) радиотехнического профиля. Человек высочайшей интеллигентности, культуры и глубокой порядочности, Владимир Иванович в присущей ему манере товарищеской доброжелательности, не скрывая дружеского расположения и уважения ко мне, рассказал мне суть обвинений, которыми Леинсон пытался напичкать его как председателя суда. Кроме ранее доходивших до меня «крамол» в его рассказе появилась «аморалка» с девушкой комсоргом взвода, которую я якобы представил к медали «за боевые заслуги», имея в виду совсем другие «заслуги». Владимир Иванович согласился со мной, что при разнарядке в количестве одной медали, и только для девушек, было бы странно, если бы я представил не комсорга, не говоря уже о том, что распространяемые сплетни являются оскорблением чести и достоинства и моей и девушки-комсорга.
— Поэтому, — сказал я Владимиру Ивановичу, — если вы соберете заседание товарищеского суда, то я для начала из вот этого нагана в защиту своей чести застрелю Леинсона, а после этого вместо вашего суда мной займется другое судилище.
— Надеюсь, Григорий Васильевич, до этого дело не дойдет. По крайней мере, пока я председатель товарищеского суда.
Я никогда не возвращался к этой теме в разговорах с В. И. Шамшуром, хотя имел с ним не мало контактов после войны, когда он был директором издательства «Советское радио». Поэтому не знаю, каким образом он притушил это «липовое» дело. Единственное, что успел сделать Леинсон под шумок этого дела, — отозвал представление меня к ордену Красной Звезды. В приведенном выше разговоре с генералом Соколовым он пообещал возобновить ранее отозванное представление, но свое обещание конечно же не выполнил. Тем более что на следующий день я убыл из полка.
Вспоминая всю эту нелепую историю, я никак не мог разгадать ее подоплеку. Зачем политработнику, давшему мне рекомендацию в партию, надо было меня же топить? Сейчас я, кажется, понял, что суть дела как раз и состоит в этой рекомендации, с одной стороны, и в проявлении ко мне внимания СМЕРШа — с другой. Представитель СМЕРШа вышестоящего над полком уровня никаких своих выводов полковому начальству не обязан был сообщать, и было не ясно, что будет с Кисунько, не намотают ли на него вредительское дело. Если намотают, то тут же окажутся, по меньшей мере, ротозеями, потерявшими бдительность, все давшие ему рекомендацию в партию. Поэтому на всякий случай надо расправиться с этим потенциальным вредителем, хотя бы убрать его из полка, как это было сделано с лейтенантом Доценко — «сыном кулака» — по инициативе того же Леинсона.
В ГУК Арт выяснилось, что на имя Главного маршала артиллерии Воронова поступило письмо от маршала войск связи Пересыпкина (подготовленное профессором Аренбергом) с просьбой откомандировать меня для использования на преподавательской работе в Военной академии связи. Об этом была личная договоренность двух маршалов по телефону, но в памяти Воронова моя фамилия не зафиксировалась, и он написал резолюцию на письме Пересыпкина: «Использовать в артиллерийской академии». Меня это не устраивало, и я упросил кадровика дать мне отсрочку на сутки для сдачи в ГАУ редактируемого мною «Руководства службы станций дальнего радиообнаружения», а майор Лубяко попросил через начальство ГАУ выхлопотать для меня отсрочку в ГУК Арт на неделю для завершения работы, выполняемой по заданию ГАУ. За эту неделю я связался с профессором Аренбергом, а он добился, чтобы Пересыпкин позвонил Воронову, напомнил о договоренности обо мне.
При этом профессор даже подумал, что меня могут переманить артиллеристы на более высокую должность, и тут же заявил, что будет оформлять меня сразу на должность преподавателя вместо ранее обещанной должности младшего преподавателя.
По истечении недельной отсрочки я явился в ГУК Арт к уже знакомому мне полковнику, который встретил меня словами:
— Здорово ты меня обвел вокруг пальца, старший лейтенант. И что хорошего ты нашел в этой академии? И должность… Мы бы сообразили что-нибудь получше. Еще не поздно оставить все как было. Мы ответим Пересыпкину, что Кисунько согласился работать у нас. И еще подумай: Ленинград — и Москва. Как говорится, две большие разницы.
Я вежливо поблагодарил, но подтвердил, что меня устраивает именно ленинградский вариант. Стоит ли ему говорить о моей влюбленности в Ленинград, о том, что в Ленинграде — физтех, политехнический институт, мой научный руководитель по аспирантуре, его школа теоретиков, научные семинары?
Тринадцатого декабря 1944 года я прибыл в Ленинград с предписанием в Военную Краснознаменную академию связи имени С. М. Буденного для дальнейшего продолжения службы в должности преподавателя кафедры теоретических основ радиолокации. В военном городке мне были предоставлены две комнаты в четырехкомнатной квартире с казенной мебелью, а летом 1945 года я привез в Ленинград мать, жену и сына, находившихся в эвакуации в Костромской области.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
