– Не извольте беспокоиться, – перебил кареглазый, – вы здесь два месяца, день в день, я это знаю доподлинно, ибо читал ваше письмо и сам отдавал приказ о вашем задержании.
Внезапно вспыхнувший румянец ее щек был виден даже в тени.
– Но как вы осмелились? – проговорила она так тихо, словно горло ее свело от гнева. – Как решились? Прежде вы задержали посланника моего, герра Дитцеля, теперь – меня! Что все это значит?
Видно было, ее слова изумили генерала и в то же время порадовали его.
– Знаете, кузина, – проговорил он оживленно, – ежели и были у меня прежде сомнения относительно вашего звания, то нынче ваша осведомленность их вполне рассеяла!
Дмитрий Васильевич неодобрительно качнул головою и счел нужным вмешаться:
– Позволю себе заметить, что об сем беседа у нас впереди. Прежде следовало бы сделать madame некоторые пояснения относительно теперешнего положения дел…
Он напоминал лису, пробующую лапою первый ледок; столь осторожен и деликатен был самый звук его голоса.
– Верно, – кивнул генерал. – Ты всегда прав, Дмитрий Васильевич. Вот и займись этим, друг мой. А я покурю.
Он извлек из кармана плаща кисет и небольшую трубочку и начал набивать ее табаком; и через мгновение каморка наполнилась клубами дыма.
Узница метнула на него острый взгляд, который никак нельзя было назвать приязненным; потом, вытянув из рукава комочек кружевного платка, прижала его к носу. Жест сей был более чем откровенен. Однако генерал слишком погрузился в свое удовольствие, чтобы заметить его.
Тогда, вздохнув с видом терпеливой мученицы, молодая женщина обратила взор на Дмитрия Васильевича, и он заговорил:
– Сейчас я исправлю свое упущение и сделаю то, с чего надлежало бы начать, явившись перед дамою, – представиться. Честь имею – Дмитрий Васильевич Волков, личный секретарь его императорского величества государя Петра Третьего.
При сих словах он отвесил поклон в сторону генерала, самозабвенно дымящего своею трубкою, не спуская при этом пристальных, чуть навыкате, светлых глаз с женщины, которая так и вскинулась, стиснула руки у горла. Но не проронила ни слова.
Дмитрий Васильевич продолжил:
– Послание ваше, сударыня, не могло быть получено императрицею, потому что уже 17 ноября минувшего года ее величество сильно простудилась. Началась лихорадка; и, хотя после лекарств пришло некоторое облегчение, все же простуда ускорила течение печальных событий. С 12 декабря чередовались кровавая рвота, сильный кашель, приступы забытья. 23 декабря ее величество, почуяв близость кончины, исповедовалась. 24-го соборовалась. Вечером того же дня дважды заставляла читать отходную молитву, повторяя ее за духовником. А 25 декабря минувшего года, в четвертом часу дня, государыня почила в бозе. Ее секретарь, князь Трубецкой, объявил всем собравшимся о восшествии на престол императора Петра Феодоровича…
Он умолк, сделав округлый жест в сторону «генерала», который уже прикончил свою трубочку и с видимым сожалением прятал ее в карман плаща.
Узница не проронила ни слова; сидела неподвижно; только резко опустила руки, словно из них ушла вся сила.
Тишина сделалась неестественной. Дмитрий Васильевич, кашлянув, проговорил, словно желая добавить необходимый штрих к недорисованному портрету:
– За неделю до кончины ее императорское величество Елизавета Петровна подписала указ, который повелевал освободить осужденных за кормчество и продажу соли, а также предписывал вернуть им имущество.
– А я, – словно ребенок, который не выносит, когда в его присутствии хвалят другого, ревниво подхватил тот, кому теперь принадлежала Россия, – а я уже успел издать манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», сыскавший всеобщее расположение и одобрение прежде всего потому, что раньше дворяне должны были состоять на военной или гражданской службе. И это считалось смыслом их существования; теперь же они получили право по желанию поступать на службу и в любое время выходить в отставку…
Он не договорил. Узница вдруг простерла к нему руки движением столь отчаянным, что Петр, смешавшись, кашлянул.
– Христа ради, – умоляюще проговорила она, – о чем это вы все говорите? Я не понимаю!
Петр в растерянности оглянулся на своего секретаря. Тот прикрыл глаза, выразив на лице величайшую покорность воле всевышнего, но не сказал ни слова.
– Ваша матушка скончалась, – нетерпеливо проговорил Петр. – Теперь я государь. Ясно вам?
– Умерла?! Так он был прав?.. – невнятно пробормотала узница. – Но как же… она? Как же я?! – И повалилась на постель без чувств.
* * *
Император и его секретарь растерянно глядели то друг на друга, то на беспомощно поникшую женскую фигуру.
– Вот те на, – пробормотал наконец Петр. – Не приказать ли воды принести?
Волков вздохнул и присел на краешек кровати, с удовольствием вытянув ноги.
– Ничего, государь. Подождем покуда. Дамские обмороки – это, знаете… – Он многозначительно прищелкнул пальцами.
Петр нерешительно улыбнулся в ответ.
– Напрасно я сам сюда пришел. Екатерина тут разобралась бы несравненно лучше. Не зря я ее называю госпожою разумных советов.
– Не уверен, – сухо возразил Волков. – В делах необоснованных претензий на престол надлежит разбираться самому самодержцу, а не его жене, какова бы разумна она бы ни была.
– Ну да, жена, – пробурчал император тоном капризного ребенка. – Екатерина сказывала, что еще в детстве какая-то гадалка посулила ей обладание тремя коронами; вот она по сю пору и лелеет свои честолюбивые замыслы, старается к их осуществлению, а я, супруг, ей не помеха, не утеха, не государь, не любовник… Она меня пугает, как вся эта непонятная страна!
Он осмотрелся настороженно, словно в углах этой теснейшей в мире камеры таились все призраки преисподней, и вдруг застонал, мученически заведя глаза:
– И здесь они! И здесь!..
Волков проследил его взгляд и опустил голову, пряча улыбку, ибо взор, который император устремил на образок Николая Чудотворца, мог быть сравним лишь со взглядом царя Ирода на Иоанна Крестителя.
– Полно, государь, – пробормотал Волков. – Хоть одна иконка должна быть в тюремной камере! Мы же печемся не токмо лишь о наказании преступников, но и о спасении их душ.
– Ну одна – пусть, – с трудом успокаивался Петр. – Но как вспомню, сколько их в церквях! Это злоупотребление, это расточительство, эта варварская пышность! Я издам указ, чтобы все образа, за исключением двух – Спасителя и Божьей Матери, были уничтожены. Велю также, чтобы русское духовенство бросило носить бороды и долгополое платье и впредь одевалось так, как одеваются протестантские пасторы.
