искали убить Шварца, но он спрятался в навозную кучу.
Васильчиков окончательно допрашивал их:
– Чего они хотят?
– Отдайте нам наших стариков или посадите нас вместе с ними. Ротам приказано было идти в крепость.
Вмиг солдаты выстроились побатальонно и в полной тишине пошли в крепость. Только на другой день жившие в улицах, по которым они проходили, узнали, что Семеновский полк заключен в крепость.
Глубокомысленные соображения жалкого историка Богдановича, как следовало действовать, рассказ Жихарева, как Петр Яковлевич Чаадаев будто бы советовал Васильчикову, что говорить солдатам, – все это не что иное, как пустая болтовня людей, не знающих сути дела[47].
Во время истории Семеновского полка Александр I находился в Лайбахе на конгрессе. С.-Петербургский ареопаг решил на три дня остановить заграничную почту из Петербурга. Граф Лебцельтерн, австрийский посланник, поспешил уведомить Меттерниха о случившемся с Семеновским полком, отправив своего курьера в Лайбах.
Никто из нас не думал сетовать на Чаадаева за то, что он повез донесение в Лайбах, исполняя возложенное на него поручение.
Скажу, что он, как бы ни спешил, физически не мог предупредить иностранного курьера, посланного тремя днями раньше.
Чаадаев мне рассказывал о своем свидании с Александром. Первый вопрос государя:
– Иностранные посланники смотрели ли с балконов, когда увозили Семеновский полк в Финляндию?
Чаадаев отвечал:
– Ваше Величество, ни один из них не живет на Невской набережной.
Второй вопрос:
– Где ты остановился?
– У князя А. С. Меншикова, Ваше Величество;
– Будь осторожен с ним. Не говори о случившемся с Семеновским полком.
Чаадаева поразили эти слова, так как Меншиков был Начальником канцелярии Главного штаба Е. И. В.
Чаадаев мне говорил, что вследствие этого свидания с государем он решился бросить службу[48].
Последняя надежда семеновцев рушилась: указом императора повелено всех нижних чинов раскассировать в полки, а I батальон и Шварца предать военному суду.
Не перечисляю всех бесчеловечных при этом поступков с солдатами и несправедливых с офицерами, потому что они достаточно выяснены в описании «Возмущение старого Л.-Г. Семеновского полка» К. Ф. Рылеева[49].
Чаадаев не принадлежал и не мог принадлежать к нашему «Союзу». Только пред своим отъездом за границу он узнал от И. Д. Якушина о его существовании, пенял ему за то, что он не уведомил его об этом прежде, когда он был адъютантом Васильчикова; что тогда он постарался бы сделаться флигель-адъютантом и мог бы быть полезным «союзу»[50].
H. H. Раевский и я, мы провожали Чаадаева до Кронштадта, видели, как он сел на корабль. Прежде чем с ним проститься, Раевский сказал мне: «Зачем это мы провожали Чаадаева?»
Чаадаев простился с нами, как будто мы должны с ним свидеться на другой день[51].
В 1814 году Чаадаев во время нашего пребывания в Париже жил с П. А. Фридрихсом, о котором рассказывал, что тот делает выписки из Флориана. Он жил с Фридрихсом собственно для того, чтобы перенять щегольской шик носить мундир. В 1811 году мундир Фридрихса, ношенный в продолжение трех лет, возили в Зимний дворец на показ. И. Я. Чаадаев вышел из Семеновского полка в Париже единственно для того, чтоб надеть гусарский мундир. Он вступил в Ахтырсвий полк.
Чаадаев не особенно был известен Александру I. С А. Ф. Орловым он не был на «ты».
«La Russie n’a ni passé, ni avenir»[52]. Человек, который участвовал в походе 1812 года и который мог это написать, положительно сошел с ума. Понимаю негодование А. С. Хомякова, В. С. Аксакова и всякого искренно русского. Бедный Петр Яковлевич Чаадаев!
В 1838 году статья Чаадаева в «Телескопе» вызвала следующие стихи:
…………………….. и вот
В кипеньи совещанья
Утопист, идеолог,
Президент собранья,
Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
Все кричат ему привет
С оханьем и писком.
А он важно им в ответ
Dominus vobiscum.
Д. В. Давыдов[53].
В Сибири
1 октября 1827 года я выехал из Форт-Славы[54]. Меня привезли в Шлиссельбургскую крепость; на другой день из каземата отвезли на гауптвахту, где уже был Ал. Бестужев (Марлинский)[55].
Солдаты возились с кандалами, которые, мы предполагали, были приготовлены для нас, но вскоре показался комендант, объявивший нам обоим высочайшую милость, по которой избавляемся от работ и поступим прямо на поселение в Сибири. На Тихвинской станции ждал нас Корсаков (масон), находившийся на службе при министре кн. Александре Ник. Голицыне и которого я встречал иногда в доме графини Чернышевой. Он упросил меня принять в виде ссуды 600 руб. на путевые издержки. Живое соболезнование его о постигшей нас участи глубоко тронуло меня, я чувствовал, что отказом я бы его оскорбил, к тому же ни я, ни спутник мой Бестужев не имели с собою вовсе денег. Оказанную нам тогда услугу свято храню в памяти по сию пору. Таких добрых людей немного, о них с радостью вспоминаем. Сестра моя, Екатерина Ивановна Бибикова, обнадежена была от имени государя обещанием свидеться со мною перед отправкой моей в Сибирь. Если бы ей дали возможность проститься со мною, не пришлось бы нам нуждаться в посторонней помощи.
Фельдъегерь вез нас через Ярославль, Вятку, Пермь и Екатеринбург. Тут остановились мы у почтмейстера, принявшего нас с особенным радушием. После краткого отдыха в зале открылись настежь двери в столовую, где роскошно накрыт был обеденный стол. Собралось все семейство хозяина, и мы, после двухлетнего тяжкого и скорбного заточения отвыкшие уже от всех удобств жизни и усталые от томительной дороги, очутились нежданно-негаданно посреди гостеприимных хозяев, осыпавших нас ласками и угощавших с непритворным радушием. Осушались бокалы за наше здоровье, и хотя положение наше не предвещало нам радостей, но, тронутые нежданным участием добрых людей, вовсе нам чуждых, мы забыли на час свое горе и от всей души заявили признательность свою за необъяснимое для нас радушие приема. Фельдъегерь, довезший нас до Тобольска и доложивший губернатору о нашем приезде, отправился обратно в Петербург просить нового назначения.
По распоряжению губернатора нас поместили на квартире полицеймейстера Алексеева. Губернатор оказался известный писатель, мой давнишний знакомый, Дмитрий Ник. Бантыш-Каменский, бывший правителем канцелярии у князя Репнина, при котором я четыре года состоял адъютантом. Он обошелся со мной так же дружески, как и в былое время, заставляя меня тем забыть о грустном моем положении; беседовал со мною откровенно и без всякой натяжки, но, вероятно
