Сара неожиданно встала, перешла к окну и уставилась на взъерошенный осенью сад. Гаррод соскользнул с подлокотника, направился к бару, налил два бокала красного вина и молча отнес один ей, но она отрицательно покачала головой. Тогда он вернулся на старое место, держа в руке свой бокал, но пить не стал.
— Послушайте, коммандер, — сказал он, — это ведь не визит соболезнования, правда? И хотя то, что вас заботит судьба Харри Мака, весьма похвально, вы ведь пришли не из-за мертвого бродяги. Если бы труп Харри оказался единственным в той ризнице, им бы занимался от силы какой-нибудь сержант. Полагаю, мисс Бероун имеет право знать ответ на вопрос: опрашивают ли ее в связи с расследованием убийства или вам просто интересно знать, почему Пол Бероун вдруг решил покончить с собой. Уголовное расследование — ваша работа, не моя, но я думаю, что к настоящему времени с ним так или иначе должно быть покончено.
Интересно, был ли намеренным этот жутковатый каламбур? — подумал Дэлглиш. В любом случае Гаррод не счел нужным извиниться, зато Дэлглиш заметил, как передернуло молчаливо стоявшую у окна Сару. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Игнорируя Гаррода, Дэлглиш обратился к ней:
— Я хотел бы сказать что-нибудь более определенное, но в настоящий момент это просто невозможно. Самоубийство пока остается вероятным. Я надеялся, что вы недавно виделись с отцом и смогли бы сказать, каким вы его нашли и не говорил ли он вам чего-нибудь, что могло иметь отношение к его смерти. Знаю, эти вопросы болезненны для вас, и мне искренне жаль, что приходится вам их задавать и вообще находиться здесь.
— Однажды он говорил со мной о самоубийстве, — сказала она, — но не в том смысле, какой вы имеете в виду.
— Это было недавно, мисс Бероун?
— О нет, мы не разговаривали с ним уже несколько лет. То есть по-настоящему не разговаривали, простое сотрясение воздуха не в счет. Нет, это случилось, когда я приехала из Кембриджа на каникулы после первого семестра. Один из моих приятелей покончил с собой, и мы с отцом говорили о его смерти и о самоубийстве как таковом. Я навсегда запомнила тот разговор. Он сказал, что есть люди, которые думают о самоубийстве как о возможности, которая всегда открыта. Но это не так. Самоубийство — конец всех возможностей. Он вспомнил Шопенгауэра: самоубийство может рассматриваться как эксперимент, как вопрос, который человек задает природе, пытаясь вынудить ее ответить. Неудачный эксперимент, ибо он влечет за собой разрушение того самого сознания, которое задает вопрос и ждет ответа. Папа сказал тогда: «Пока мы здесь, всегда остается возможность, даже уверенность в том, что все можно изменить. Единственно допустимый момент покончить с собой наступает для человека не тогда, когда жизнь делается невыносимой, а тогда, когда он предпочитает не проживать ее, даже если она обещает стать терпимой или, более того, приятной».
— Звучит как выражение предельного отчаяния.
— Да. Думаю, что именно это он мог испытывать — предельное отчаяние.
Внезапно в разговор вклинился Гаррод:
— Он мог бы процитировать и Ницше: «Мысль о самоубийстве — великое утешение: с ее помощью человек может благополучно пережить много страшных ночей».
Не обращая на него никакого внимания, Дэлглиш продолжал обращаться непосредственно к Саре Бероун:
— Значит, ваш отец не виделся с вами и не писал вам? Не объяснял, что случилось в той церкви, почему он оставил службу и сложил с себя депутатские полномочия?
Он почти ожидал, что она ответит: «Какое отношение это имеет к теперешнему расследованию и какое вам до этого дело?» Но вместо этого она сказала:
— О нет! Наверняка он думал, что мне это совершенно безразлично. Я узнала обо всем только тогда, когда мне позвонила его жена. Это было после того, как он отказался от министерского поста. Она, кажется, думала, что я могу оказать на него какое-то влияние. Насколько же она не понимает ни его, ни меня! Но если бы она не позвонила, мне бы пришлось узнать о его отставке из газет. — И вдруг ее словно прорвало: — Боже милостивый! Он даже взгляды свои не мог изменить как нормальный человек. Ему нужно было, чтобы на него снизошло его собственное, персональное, видение райского блаженства. Даже в отставку уйти с благородной сдержанностью не мог.
— Мне кажется, он вел себя достаточно сдержанно, — примирительно сказал Дэлглиш. — Судя по всему, он считал, что это его личное дело, которое нужно просто делать, а не обсуждать.
— Ну конечно, не мог же он выплеснуть все это на первые страницы воскресных тяжеловесов. Быть может, понимал, что этим только выставит себя на посмешище. Себя и всю семью.
— Это было бы важно? — поинтересовался Дэлглиш.
— Для меня — нет, но для бабушки — несомненно. Думаю, для нее это и сейчас важно. Ну и для его жены, разумеется. Она ведь считала, что выходит замуж за человека, которому вскоре предстоит стать премьер-министром. Ей бы не понравилось быть привязанной к чудаку, помешавшемуся на религии. Ну теперь-то она от него свободна. И он свободен от нас, от всех нас.
Она немного помолчала, потом сказала с неожиданной горячностью:
— Я не собираюсь притворяться. Все равно вам хорошо известно, что между моим отцом и мной существовало, ну, скажем, отчуждение. Это ни для кого не секрет. Мне не нравились его политические взгляды, мне не нравилось, как он относился к моей матери, мне не нравилось, как он относился ко мне. Я марксистка, это тоже не секрет. В каком-нибудь из малозначительных списков у ваших людей я наверняка числюсь. И для меня мои политические убеждения важны. А вот что его убеждения были важны для него, не думаю. Он предпочитал говорить о политике в том же стиле, в каком говорят об увиденном недавно спектакле или о последней прочитанной книге, будто это интеллектуальное развлечение, нечто, о чем можно, как он выражался, цивилизованно спорить. А один раз сказал, что одна из причин, по которой он сожалел об утрате религии, состоит в том, что люди возвысили политику до уровня религиозной веры, а это опасно. Но для меня политика именно это и есть — вера.
— Учитывая сложившиеся между вами отношения, его завещательный отказ в вашу пользу, должно быть, будет представлять для вашего сознания некую дилемму?
— Это тактичный способ спросить, не убила ли я своего отца из-за денег?
— Нет, мисс Бероун. Это не слишком тактичный способ узнать, как вы чувствуете себя перед лицом столь незаурядной моральной дилеммы.
— Прекрасно я себя чувствую, просто прекрасно. Что касается меня, то никакой дилеммы нет. Что бы мне ни причиталось, все пойдет на благие цели. К тому же это будет весьма скромная сумма. Двадцать тысяч, да? Чтобы изменить этот мир, нужно гораздо больше, чем двадцать тысяч фунтов.
Она решительно прошла обратно к дивану, села, и они увидели, что она плачет.
— Простите, — сквозь слезы сказала Сара. — Простите. Это смешно. Наверное, просто шок. И усталость. Я почти не спала прошлой ночью. И у меня был напряженный день, встречи, которые я не могла отменить. Да и почему, собственно, я должна была их отменять? Все равно я ничего уже не могу для него сделать.
Дэлглишу было не внове наблюдать подобное. Людское горе, слезы неотделимы от расследования убийства. Он научился не выказывать ни удивления, ни смущения. Действовать, конечно, приходилось по-разному. Чашка горячего сладкого чая, если под рукой было все, что нужно, чтобы его приготовить; стаканчик шерри, если поблизости имелась бутылка; глоток виски. Он никогда не мог заставить себя положить руку на плечо горюющему человеку, да ей это вряд ли бы и понравилось. Он почувствовал, как напряглось тело сидевшей рядом Кейт, словно она инстинктивно готовилась броситься на помощь девушке, но, посмотрев на Гаррода, увидела, что тот не шелохнулся. Все замерли в молчании. Всхлипывания скоро прекратились, Сара Бероун взяла себя в руки и снова подняла голову.
— Простите, — повторила она. — Простите. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Через минуту я буду в норме.
— Не думаю, что мы можем сообщить еще что-нибудь полезное, но если у вас есть другие вопросы, нельзя ли отложить их до другого раза? Мисс Бероун слишком расстроена, — сказал Гаррод.
— Это я вижу, — согласился Дэлглиш. — Если она хочет, чтобы мы ушли, разумеется, мы уйдем.
Однако неожиданно, посмотрев на Гаррода, Сара сказала:
— Уйди лучше ты. Я в порядке. Ты сказал то, что хотел сказать. Ночь со вторника на среду, всю ночь, ты провел здесь, со мной. Мы были вместе. А о моем отце тебе сказать нечего. Ты его не знал. Так что почему бы тебе не уйти?
Дэлглиша поразила подлинная горечь, прозвучавшая в ее голосе. Гарроду едва ли понравилась такая резкая отставка, но он был слишком сообразителен и слишком хорошо себя контролировал, чтобы возражать, — лишь взглянул на нее, скорее, с неким отстраненным интересом, чем с недовольством, и коротко произнес:
