Досадуя на коварных русских, которые напали на дочь ее, на царя своего во время свадьбы, ненавидя все русское, госпожа воеводша приняла Молчанова хуже слуги.
Одетая в домашнее платье, с плохо прибранной головою, она сидела на единственном кресле, и за ее спиною в десятках позлащенных клеток свистало, чвирикало, тренькало, вспархивало, трепетало, скакало, попрыгивало не знающее успокоения птичье царство.
Ошеломленный каскадами звуков, Молчанов улыбнулся, прикрыл пальцами уши и, понимая, что совершил промах, перенес руки на грудь и склонил голову, изображая почтительное соболезнование. Он ожидал вопросов, но их не было. И стало быть, являлся немой вопрос: зачем, сударь, пожаловали? С какой стати?
— Ясновельможная пани! — начал Молчанов, уперев Глаза в переносицу госпожи воеводши. — В день великого несчастья для всех нас, одинаково любящих Россию и Польшу, я видел из моего убежища вашего супруга и вашу дочь невредимыми. Я не имел возможности оказать им помощь, вызволить из плена, но так попустил Господь.
Щечки у пани Мнишек зарозовели, но она все же не снизошла до вопросов. Молчанов сам сказал:
— Я видел мою государыню Марину, когда ее, оберегая от черни, стрельцы вели в дом вашего супруга. Но я не ради этого известия искал порог вашего дома. — Молчанов призадумался, рассеянно окидывая взглядом птичьи клетки, и вдруг подошел к одной, со щеглом, и отворил дверцу. — Ради того, что вы услышите, пристало отпустить хотя бы часть ваших невольников.
Щеглы порхнули вон из клетки. Молчанов улыбался:
— Ясновельможная пани, то, что вы услышите от меня, возрадует ваше сердце: государь Дмитрий Иоаннович спасся. Он жив.
Пани Мнишек поднялась с кресла, в лице ее была мольба: «Не лги!»
— Государь Дмитрий Иоаннович жив. Об этом знает вся Русская земля.
— Но где же он? — разлепила ссохшиеся губы пани воеводша. — Где доказательства?
— Доказательства чего? Того, что убит другой? Они известны, кажется, всему белому свету. Возле Лобного места на столе лежал Дмитриев слуга. Бородатый, волосатый, зрелых лет мужчина. Потому и надели на убитого «харю».
Пани Мнишек побледнела, и Молчанов, не давая ей опомниться, шагнул ближе и чуть не закричал в самое лицо:
— Я говорю вам — царевич Дмитрий, возведенный на престол Московского царства, спасся. Он жив. Он объявится, когда придет час отмщения. И дочь ваша — не соломенная вдова, но законная русская царица. Вся земля Русская — это ее земля, все города Московского царства — ее города, все люди, населяющие страны полнощные и полуденные, что под рукою самодержца российского, — ее холопы. А стало быть, все дарованное царем Дмитрием вашему роду — ваша собственность.
— Но где он? — прошептала пани Мнишек.
Молчанов рассмеялся, движением руки отстранил хозяйку Самбора и сел в кресло.
— Так это же я и есть, возлюбленный супруг их величества Марины.
Ничто не переменилось в лице пани Мнишек. И крови в нем не прибыло. Послушно, покорно совершила матрона перед собеседником своим глубокий реверанс, и Молчанов, глазам своим не веря, поспешил поднять ее. А рука-то у «тещи» дрожала.
— Какие у вас прекрасные птицы! — сказал он, снова занимая кресло. — Рай. Истинный рай.
Вытянул ноги, откинул голову, прикрыл глаза. Дорожная усталость навалилась на него, и он задремал перед только что обретенной, потрясенной «тещей».
И «теща» боялась потревожить его покой даже пристальным взглядом. Прикрыла глаза веками и уж потом только поглядывала на этого неведомого человека. Среднего роста, стройный. Лицо правильное, смуглое, нависающие над глазами черные брови, черные усы, стриженая бородка, на щеке волосатая бородавка, волосы на голове тоже черные, курчавые. Нос над губой тяжелый, покляпый.
Молчанов открыл глаза, сказал серьезно:
— Принять нас хорошо — значит хорошо начать наше общее дело. Со мною князь Мосальский и дворянин Заболоцкий и еще сотни две приставших к нам людей.
— Мой дом к вашим услугам, ваше величество, — так же просто и строго ответила пани Мнишек.
— Мы пробудем у вас три дня. Нам лучше пожить в монастыре. Я помолюсь о спасении, к тому же монахи — самые надежные письмоносцы, да и переписчики прекрасные. Писем предстоит написать множество.
13
Восстали, отринули власть Шуйского ради власти царя Дмитрия город Севск и вся Комарницкая волость. Поднялись за доброго царя Почеп, Вязьма, Рославль, Ржев, Зубцов, Старица, Погорелов…
Гибли верные Шуйскому воеводы. Усмиряя вольницу, сложили головы Пушкин, Плещеев, Бутурлин, Щербатый, Бертенев, Тростенский, Воейков, Черкасский.
В Белгороде убили боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского, отца Марьи Петровны. Поехал от государя со словом мира и тишины. Но людям кровь уж в головы ударила. Кровь пьяней вина. Не слова были нужны — меч. Князь Петр пожалел людей, а они его не пожалели. Живший ожиданием великого счастья, дом Марьи Петровны за единый день замшел, в землю врос, умолк.
Приезжал к невесте сам Василий Иванович. Посидел молчком с домашними князя Петра. Помолился перед иконами со всеми и тихо уехал, оставив, однако, дарственную на село и пустоши: заслуги князя Петра почтил.
Гневен и многословен явился к царю патриарх Гермоген.
— Государь, виданное ли дело — города отпадают от царства, все тебя хулят в открытую, площадно, а ты сидишь себе тишком и чего-то ждешь? Чего? Чтоб шиши по Москве гульбу затеяли? У тебя же многие тысячи стрельцов, у тебя верные воеводы — пошли их в Путивль, в прыткую Комарницкую волость.
Шуйский помаргивал глазками, вздыхал:
— Что же своим своих бить и калечить? Чем тогда я лучше Самозванца? Люди сами должны образумиться. Я перед Богом слово дал — не проливать крови.
— Не криви душой, государюшко! — входя в раж, воспылал неистовством Гермоген. — Ты оттого помалкиваешь, что боишься, как бы хуже не было. Но не гасить пожар и надеяться, что он сам собой сникнет, может святой или дурак. В подметных письмах новый самозванец обещает в Москве быть к Новому году. А сколько до сентября осталось? Июнь уж наполовине. Чего, кого робеешь, государюшко? Тебе благословение мое нужно — вот оно!
Перстами, сложенными для крестного знамения, тыкал царю в лоб, в живот, в плечи.
— Благословляю, царь! Бери войско, иди и доставь царству покой и тишину!
Шуйский, не меняясь в лице, печальный, строгий, поднял глаза на Гермогена, больные, в красных ячменях на нижних веках.
— Я послал в Северскую землю крутицкого митрополита Пафнутия. Он и сам будет говорить, и письма инокини Марфы читать.
— Не больно ли ты доверчив, государюшко! Пафнутий ведь не распознал в Самозванце Гришки Отрепьева, хотя тот у него в монастыре своим человеком был. Не спутает ли нового Дмитрия со старым?
— Что ж тебе надобно от меня, святейший? Скажи, я исполню.
— Войско пора собирать.
— Собираю, святейший! Боярину Воротынскому повелел готовиться, а с ним — князю Юрию Трубецкому.
— Что же сразу-то не сказал? — изумился патриарх. — А я шумлю.
— Ныне все шумят, — почти прошептал царь Василий. — Молись, великий иерарх, ты ближе нас к Богу. Как же я хочу, чтоб сам Господь вразумил неразумных, остановил руку, занесшую меч, остудил горячее слово, чтоб слетело оно с уст уж не обидным, не ранящим.
Гермоген стоял перед крошечным царем, огромный, могучий. Глядел, и в каждом его глазу было по сомнению.
— Не в монашеской ты рясе, государь, — в царской ризе ты. Да не оставит тебя Господь.
Ушел, вздымая мантией золотистую пыль в столбах летнего горячего солнца.
Шуйский подождал, пока дверь за патриархом закроется, и, макнув мягкие тряпицы в приготовленное врачами снадобье, приложил их к своим ноющим ячменям.
— Вот и царь, а ячмени мучают. — И вздохнул, вспомнив Марью Петровну. — Вот и царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.
14
От князя Шаховского пришло Молчанову письмо за семью царскими печатями. Шаховской в день мятежа, когда погибал оставленный всеми Самозванец, спер царскую печать. Теперь все свои письма он посылал как высшие, как государственные.
Шаховской Богом молил Молчанова, не теряя золотого времени, когда все за Дмитрия, принять на себя это драгоценное имя. Путивль ждет. И Москва ждет. Россия ждет.
Призадумался Молчанов. Гришки Отрепьева на год хватило. Стоит ли царская шапка такой цены? Славы на века вечные, но ведь и жить хочется. Сегодня Москва ждет, а завтра с топорами прибежит.
И тотчас встало перед глазами это лысенькое, моргающее, кругленькое — то, что звалось ныне российским самодержцем. Стыдоба!
Спустился из кельи в трапезную, где князь Василий Мосальский играл в шахматы с бежавшим из Москвы князем Михайлой Долгоруким.
— Князья, не пора ли сыграть в иные шахматы?
