Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, по-куриному положил голову себе на плечо.
— С ветром воюем.
— Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать — да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи наконец силу свою державную.
— Да, да! — охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. — А я рад-таки — не нашлось среди приказных измены. Все верны.
— Да потому что нет его! Нет! — озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.
И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: «Нет его — тени Борисовой и твоей тени».
Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.
20
У Марьи Петровны под правою щечкою прыщи вскочили, а один прыщик так и на саму щечку.
— Не беда, то соки в тебе бродят! — утешала добрейшая Платонида. — На свадьбе белильцами замажем, а после свадьбы все само собой пройдет.
— Доживу ли до свадьбы?!
Слезы вскипали во всех-то жилочках.
Платонида вздыхала, крестила бедную невесту. Так уж Бог дал, вместо свадьбы все Буйносовы оделись по князю Петру свет Ивановичу в жалевое, в темное. Марья Петровна, как и матушка, соблюдая жаль, сережки, перстни поснимала, и сердцем тоже была в жалях, но природа сильнее печали и закона. У нее свой закон. Снилось Марье Петровне греховное. Не только кому рассказать, вспоминать — от стыда сгоришь. И осень уж вот она, с золотом, со свадьбами. Да у жениха об ином венце голова болит.
Казак Болотников, соединясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сунбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.
Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Пронск, Михайлов, Ряжск, Сапожск, Шацк, Епифань, Курск…
Марью Петровну хоть и беспокоили прыщики больше, нежели потерянные города, но на душе уж так было лихо, что однажды поутру не пожелала идти из постели. К ней с испугом, с уговором, а она заревела на нежности белугою, вцепилась ручками в постелю и на всякое доброе слово только головой отмахивала, как лошадь от мух.
Мудрая Платонида все снадобья отстранила, всех советчиц повыгоняла, зато привела в дом странницу — старуха похвалялась, что каждый день сказывает по сорока сказок и повтору у нее не бывает.
А Марье Петровне первая же сказка до того сделалась мила, что уж ничего иного слышать не пожелала.
— Про молодца-удальца, — приказывала сказительнице и, положа локоток на подушку, заботливо поданную Платонидой, уплывала мыслями в жизнь неведомую, ненынешнюю.
— На реках, на борах, на зеленых лугах, на городах белокаменных был царь русский… — начинала странница и тоже призадумывалась.
— Ефимьян, — напоминала боярышня.
— Царь Ефимьян, — соглашалась сказительница. — Было у него три сына: Павел, Федор, Иван Запечный.
— Ты говорила — Дмитрий, Иван и Василий.
— Про тех сказывала, теперь про иных.
— Не-ет! — качала головкою Марья Петровна. — Ты уж смилуйся, сказывай, как всегда. Мне про других не хочется слушать. Ты про наших расскажи.
— Ну Господь с тобой! Про наших так про наших.
И текла сказка, как речка течет.
И видела перед собою Марья Петровна совсем близехонько царя Ефимьяна, и сказывал он ей вещее сновидение. Дескать, за тридевять земель в тридесятом царстве спит в золотой опочивальне витязь-девица красоты неписаной, несказанной. И покуда она спит, с ее рук-ног живая вода точится.
— Ах, мне бы так почивать! — уронила слезинку Марья Петровна.
А царевич Дмитрий с войском во сто тыщ шел уж в поход за живой водой для дряхлого батюшки. И доехал до горы высокой. И держал совет с белым как лунь стариком.
«Тебе не доскакать до витязь-девицы», — сказал старик Дмитрию.
«Отчего так?»
«Да оттого, что на том пути три реки широкие, на тех реках три перевоза: на первом правую руку отсекут, на втором — левую ногу, на третьем — голову снимут».
Закручинился Дмитрий, призадумался: «Отцовой старости жаль, да ведь живет, а мне на смерть идти. Бог с ней, с витязь-девицей».
Вернулся Дмитрий домой и сказал отцу:
«Нет, батюшка! Про ту девицу нигде слыхом не слыхать».
То же и с царевичем Иваном было.
Перед рассказом о царевиче Василии сердце у Марьи Петровны сладко обмирало, и Луша, не дожидаясь оклика, приносила анисовый квас и конопляное семя.
Странница сказывала, Марья Петровна семя лускала: выдержит ли сердце, коли без дела слушать да обмирать?
Царевич Василий белому как лунь старцу отвечал иначе, чем братья:
«Эх, дедушка! Одна голова не бедна. Поеду, а там как Бог даст!»
На первый перевоз выехал и так думает: «Если крикну — навек оглушу, если свистну — перевоз потоплю».
Свистнул вполсвиста. Спящие перевозчики проснулись, перевезли через реку и платы хотят: правую руку.
Царевич махнул мечом направо, махнул налево, вот и платить уж некому.
— Ах, мне бы так! — Глазки у Марьи Петровны засияли, правая рука направо махнула, левая налево.
Сказка дальше, дальше. Баба-Яга позади, великана миновали… Марья Петровна, как мышка, семечки щелк-щелк! От шелухи на подбородке уж борода. И наконец вот оно, самое горячее место. Марья Петровна бросает прочь семечки, освобождает подбородок, оглаживает ладошками лицо, грудь и замирает.
Витязь-девица со своим войском девичьим выезжает из дворца в зеленые луга тешиться. Царевич Василий, в кустах сидя, глядит — наглядеться не может. Девицы одна другой милее. Та хороша, а та еще лучше! А на саму на витязь-девицу и посмотреть боязно, в пятки уходит душа. Великая красота, как сам Бог, на которого смотреть нельзя.
— Ах, мне бы туда! — Грудь у Марьи Петровны, как морская волна, выше, выше, и передохнуть никак невозможно.
Девять дней гуляла витязь-девица со своими девами в зеленых лугах, а потом девять дней спала без просыпу, а все царство ее в те дни тоже было беспробудно.
Вошел Василий в золотую опочивальню, набрал два пузырька живой воды, которая точилась с рук, с ног царевны. И уж можно было бы и домой отправляться безопасно, но взыграло молодецкое сердце — смял девичью красу.
— Ах, и меня бы так! — забывшись, брякнула Марья. Петровна да и налилась пунцовым цветом.
А странница ничего, уголки рта утерла концами платка и сказала со строгостью:
— С тобою то же и будет. Сомнет тебя царь, и родишь ты — царя. От орла — орел, ото льва — лев, от царя с царицею — царевичи да царевны.
Вышла из светелки своей Марья Петровна такая покойная, величавая, с такой тихой радостью на лице, словно уж носила под сердцем будущего русского царя.
Солнце еще над дымами печными не поднялось — ночью заморозок был, — а в доме словно отобедали и спать залегли. Ни души.
— Куда все подевались? — удивилась Марья Петровна.
У Луши лицо постное.
— Да князя побегли глядеть.
— Какого князя?
— Да Скопина-Шуйского. С войсками в город пришел.
Тут и Марья Петровна поскучнела. А потом пальчиком Лушу поманила и шепнула на ушко:
— Давай и мы побежим.
— Так пока твой княжеский поезд соберется, все уж проедут.
— А мы без поезда. Переодевшись.
Сказано — сделано. На улицах шумно, людно. Вся Москва высыпала на спасителя поглядеть. Князь Михаил побил на речке Пахре вора Болотникова. Хоть и не до смерти, но побил, прогнал.
— Прогнал, да недалече! — недобро переговаривались в толпе больно смелые. — В Троицком казаки воеводу Мстиславского в куски развалили.
— Врешь! Жив князь Мстиславский.
— Князь-то жив, да полк помер. Семь тыщ побито.
— В осаде отсидимся.
— Покукуете в осаде. Вот придет царь Дмитрий…
Луша локтями туда-сюда, княжну за собой тащит, чтоб к дороге поближе, от страшных разговоров подальше. В самые первые ряды протолкались. И князь вот он. Конь под ним высокий, черный, с белой звездой во лбу. Князь в байтане, но без шлема. Лицом круглый, борода бритая. Поглядывал на людей весело. У многих отлегло от сердца.
— Князь Михайла Васильевич не выдаст наших голов.
— Будет на орехи и вам, и вашему Михайле. Дмитрий Иванович его в мечники, а он вон как отблагодарил. Держите-ка, кто грамотный.
Марья Петровна обернулась на этот глухой, на знакомый голос — Переляй! Сунул ей лист в руки, а уж потом тоже узнал. И в толпу, в толпу, глаз с княжны не спуская. Как в воду ушел, на дно.
21
Лист проклятый как прилип. В рукаве принесла, домой, утая от Луши. Такой страх объял — даже о Переляе молчок. Луша на князя Михайла протаращила глазки, не видела желанного.
Читала грамотку потаенно, положа на пяльцы, на вышивание. В грамотке ужасть!
«Боярские холопы! Друзья наши! Побивайте нещадно своих бояр. Кто убьет господина, тому даны будут господские вотчины и поместья, его жена и его дочери. Кто убьет гостя — тому все его имение и казна. До смерти бейте помыкавших вами, а прибивши, ступайте к нам. Мы вас всех пожалуем боярством и воеводством. Кто хочет в окольничьи, тот будет окольничим, кто хочет в дьяки, зная грамоту, тот будет дьяком».
