Мотылек все еще шевелился. Я присмотрелся к его движениям. Насекомое явно пыталось дать нам какой-то знак? Или это просто агония?
— Он умирает, — всхлипнул мальчик.
— Да.
— И мы ничем не можем ему помочь?
— Думаю, можем, — сказал я. — Мы должны позволить ему умереть.
Даниил с испугом воззрился на меня. Какой-то миг мне казалось, что он вот-вот схватит мотылька и убежит.
— Понимаешь, — торопливо заговорил я, — твой отец уже все равно мертв. Его душа вернулась в этот мир, чтобы защищать тебя, и он был при тебе так долго, как мог. Но мотыльки недолговечны. Обычное насекомое давно бы уже умерло — его поддерживает воля твоего отца. Вселись он в какое-нибудь другое существо, с более долгой жизнью, он бы и прожил в этом облике дольше. Но мотыльку — настоящему мотыльку — пора умирать. Ради любви к твоему отцу мы не имеем права заставлять его дольше мучиться. Поверь, он будет тебе только благодарен за то, что ты позволишь ему обрести покой.
— Нет! — вскрикнул Даниил. — Вы говорите это нарочно! Я знаю! Это не покой! ТАМ нет покоя! ТАМ нет вообще ничего! Тот свет — сказка, обман! Я не хочу, чтобы он умирал! Нельзя, чтобы умирали! Смерть — это же так страшно! Я видел, как умирала мама! Я не хочу! Не хочу!
— Замолчи! Мне, между прочим, пришлось хуже. Мои родители тоже умерли! Но твой отец хотя бы некоторое время оставался подле тебя, а мои бросили меня. Они не приходили даже во сне, и тем более в мотыльках! Они оставили меня на произвол судьбы. Но если бы это зависело от меня, я бы подарил им посмертный покой. И ты должен это сделать. Это твой долг.
Мальчик некоторое время стоял и смотрел в пол. Потом шмыгнул носом, вытер рукавом глаза и пробурчал:
— Что надо делать?
— Не знаю. Просто раздавить насекомое нельзя. Надо сперва освободить из него душу твоего отца… Наверное, есть какие-то пентаграммы со знаками смерти. Мы можем спросить у мессира Леонарда. Директор…
— Не надо, — вдруг прервал меня Даниил, — посторонние не должны при этом присутствовать. Я сам.
Я удивился такому ответу, но удивление мое стало еще больше, когда мальчик достал из кармана кусок мела и, опустившись на колени, стал чертить на полу классной комнаты пентаграмму. Движения его были поначалу медленные и осторожные, но после нескольких первых линий он обрел уверенность.
— Что ты делаешь? — поинтересовался я, отходя в сторону. — Откуда ты это знаешь?
— Я… — Даниил захлопал ресницами. Он стоял на коленях в середине недорисованной пентаграммы. — Я проходил это в школе. В Полых Холмах.
— Я, конечно, не специалист, но, по-моему, это черная магия.
— Ага. Мы же там изучали черную магию. Эта пентаграмма наиболее подходящая, как мне кажется.
— «Как тебе кажется!» — передразнил я. — Откуда ты ее взял-то?
— Из учебника, — последовал короткий ответ.
Мне оставалось только удивляться. Получив конкретное задание, Даниил перестал распускать нюни и работал спокойно и сосредоточенно. К тому времени, как приготовления были закончены — пришлось пожертвовать несколько свечей и устроить маленькое кровопускание самцу-единорогу, — мотылек уже почти перестал подавать признаки жизни. Он лежал у меня на ладони, как меховая тряпочка, и только по клочкам ауры можно было догадаться, что жизнь еще не покинула крошечное тельце.
Даниил критически осмотрел свое творение, потом взял у меня мотылька, погладил его и, тяжело вздохнув, положил в центре пентаграммы.
— Что дальше? — шепотом поинтересовался я.
— Не знаю. — Даниил пожал плечами. — Я думал, вы мне поможете!
Я уже собрался было возмутиться, но тут заметил, что мотылек шевельнулся. Тельце его окутала странная дымка. Зажженные по углам пентаграммы свечи дрогнули, выбрасывая клубы дыма.
— Тс-с, — сжал я локоть Даниила. — Кажется, началось…
Мальчик ахнул. От тела насекомого отделялась серая дымка. Оно как бы таяло, плавилось, превращая в дым, который, поднимаясь вверх, постепенно обретал очертания человеческой фигуры.
— Папа, — прошептал Даниил. — Папа!
Силуэт вздрогнул. Человек в пентаграмме повел головой по сторонам.
— Кто здесь?
— Папа, это я! Я здесь! — Даниил подпрыгнул, взмахнул руками, и я еле удержал мальчишку от того, чтобы он не прыгнул в пентаграмму. Страшно даже представить, что ждало бы его в этом случае. Но дух Йозефа заметил мальчика.
— Дэниэль, — выдохнул он. — Сынок… Это ты! Живой?
— Живой, папа. А почему…
— Цена слишком велика. Я готов был на все, но я не хотел отдавать тебя. Прости. Я должен был сделать выбор, и я его сделал.
— О чем это он? — Даниил повернулся ко мне.
— Спроси его сам, — шепнул я. — Меня он просто не услышит.
— Что ты говоришь? Какой выбор? Куда ты должен был меня отдать и почему ты умер?
— Белый Мигун, — последовал ответ. — Я верно служил ему. Я помнил его и не оставлял надежды, что он вернется. Но добыть ему свободу было слишком тяжело. Твоя мама отдала свою жизнь, чтобы узнать, как это можно сделать. Своей смертью она заплатила за знание. А я должен был воплотить это знание в жизнь. Свобода для гуру — в обмен на самое дорогое, что у меня есть. Я не смог отдать тебя, Дэниэль. Я ушел за ним сам. Прости меня.
Даниил попятился, отступая от пентаграммы, и наткнулся на меня. Я обхватил мальчика за плечи, но мне самому требовалось утешение. Двадцать лет прошло, а последователи Белого Мигуна до сих пор живут на свете и, несмотря ни на какие ухищрения инквизиции, ждут возвращения своего гуру.
— Прости меня, Дэниэль, — повторил призрак.
Я потормошил мальчика:
— Спроси у него, где сейчас Белый Мигун. Он знает?
— Нет, — прошелестел призрак, услышав вопрос из уст своего сына. — Прости. Ты не должен… не должен был… не дол…
Голос его истончился, по телу пробежала рябь, и призрак растаял. На полу в центре пентаграммы осталось лежать тело мотылька — или, вернее, полурассыпавшийся трупик. Даниил, опустив голову, стоял столбом. Когда я тронул его за плечо, он вдруг вскрикнул, оттолкнул мою руку и бросился прочь.
Дня два после этого я ходил как в воду опущенный. Мне не давало покоя то, что я услышал от призрака Йозефа Мельхиора. Получалось, что Даниил мог умереть ради того, чтобы Мигун выбрался на свободу. Его отец должен был отдать самое дорогое… Но его любовь была слишком сильна, и даже преданность гуру оказалась бессильной перед отцовским чувством? Хм, мои родители явно любили меня гораздо меньше, если предпочли самоубийство. И не права ли дама Морана в отношении Черного Вэла? Ведь он был одним из боевиков секты. А что, если и он, по примеру четы Мельхиор, тоже приближал возвращение Мигуна?
Терзаемый этими мыслями, я по полночи ворочался в постели и иногда до рассвета лежал, не сомкнув глаз. Мне все казалось, что, стоит мне задремать, как зелейник придет по мою душу. К концу второй бессонной ночи я уже желал, чтобы его поскорее уволили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
