Печаль взрослого человека не в том, что он становится старше, а в том, что постепенно узнаёт о себе истины, лишающие иллюзий. Юные существа развлекаются, разочаровываясь в людях, а зрелые – в собственной персоне. И дело даже не в патетических откровениях «ах, я не гений», «ах, я мрачный мерзавец» – это как раз отголоски подросткового самолюбования, – а в простых и грустных вещах, например, «я человек скучный, неверный и скаредный», и ничего в этом красивого нет.
Я, к сожалению, взрослею, и тоже узнаю о себе нечто жалкое, но такое знание не следует выносить на публику, конечно же. Впрочем, кое-что сказать позволительно. А на крайний случай существует «она» – модель, которую легко выстроить и осмотреть отстраненно. Например, она недавно поняла, что истинное отдохновение ей могут принести только легкие наркотики, случайные связи и «так называемое творчество», которое для краткости и уменьшения позора будем называть ТНТ. То есть нечто чуждое, чужое и отчуждающее от остального мира, не подкрепленное чувствами, но дающее холодную энергию. Это ужасно обидная организация системы, когда то, что ты любишь, и те, кто тебя любят, не дают сил, а наоборот, забирают. В них – настоящее деятельное счастье, которое выматывает и тревожит. А вот холодные игры ума, эмоций, воображения – да, и расслабляют, и подпитывают.
Казалось бы, почему нет – допустим, две первые двери по ряду причин для неё закрыты, но ведь остаётся «чисто писание»?
Беда в том, оно, как и другие источники, требует первоначального вложения сил. С любовником надо хотя бы поговорить, наркотики жрут слишком много времени, а ТНТ (я про настоящую работу, а не всякие одноразовые креативы) вообще процесс непростой, – короче, для всего нужна некая подготовка и настрой. А когда ты совсем слаб, то просто сидишь в вихре возможностей и не находишь сил протянуть руку. Кстати, есть ещё путешествие, оно тоже вписывается в схему «чужое, не любимое, любопытное, волнующее» (и, по сути, три вышеперечисленных развлечения тоже есть путешествия, так или иначе). Но и оно требует затрат по той же схеме – «организация, процесс, ликвидация последствий». (Речь сейчас об очень простых бытовых вещах, если что. Вроде мытья полов.)
Да, про дьявольское семя. Кажется, в её личной системе мироустройства рай – это жизнь сердца. То банально-рекламное «отдохнуть в кругу друзей», близость, взаимопонимание, в общем, что все так любят, это рай. Душа, растворенная в любви. Но для неё это всё, я повторюсь, не отдых, а огромная внутренняя работа.
Ад она себе представляет в виде непрекращающихся приключений тела и разума, потоков белых раздирающих молний. В больших дозах это… ну да, ад. Но мы же всё надеемся ухватить только кусочек и без последствий. Говорят, сперма дьявола бывает ледяной, либо раскалённой, но в любом случае, непереносимой. Просто всегда рассчитываешь, что как-нибудь обойдётся, и он кончит в сторону.
В промежутке, мы знаем, чистилище. Там, она думает, покой. Котики точно взялись из чистилища. Серьёзно, кошки генерируют равнодушное тепло, в котором можно почти вечно быть почти живой.
И вот я вижу вместо неё такого взрослого усталого червяка, который окончательно вымотался в любви и счастье, переполз отдохнуть в серые пушистые сумерки, но всё ещё пытается зачерпнуть кувшинчик адского огня, чтобы найти силы поддерживать свой рай. И так ещё при этом извернуться, чтобы обратно в рай – пустили.
Сегодня солнце
Ой, девка, повезло тебе в жизни – за обманщиком-то замужем быть. Ведь он тебя, дуру, бережет. Душу свою бессмертную на фантики меняет, чтобы тебя не тревожить. А на это мало кто готов, они же всё норовят по правде да по-честному. Придёт такой вечером домой, лица нету, и молчит. Час молчит, два молчит, а потом возьмёт, да и вывалит всю правду на стол, как орехи. Целую гору орехов, круглых и твердых: захочешь разгрызть – зуб сломаешь, а кинешься убирать – рассыплешь. Раскатятся, разбегутся по полу так, что шагу не шагнуть, того гляди наступишь. И через год, бывает, пойдёшь босая, а он откуда ни возьмись под ногой, и вопьётся. Пустяк вроде, а больно. Вот и правда его по всей жизни разлетится и затеряется, будто и не было ничего, а потом однажды ступишь беззащитно – и напомнит, до самых печёнок проберёт.
А обманщик что – он вроде как с конфетами заявится, улыбнётся и кучей выложит… Ты на шоколадную конфету когда наступала? Липко, скользко и противно маленько, а так ничего. И пахнет сладко, не говно, жить можно.
Ой, девка, а кто не пьёт, все выпивают, которые не больные. Так не знаешь, чего у него на уме, а выпимши-то язык развяжется, всё расскажет, чего и не знал. И добрый делается да ласковый. Бывают, которые хулиганить начинают, дак ты не дразни. Спрячься, тишком посиди, а как уставать начнёт, подойди по-хорошему и спать отведи. Штаны сняла, под стенку его закатила, и пусть спит.
Я молодая дурная была, била своего, пока пьяный. Такая злость бывает, что прям стукнешь его, стукнешь кулаком. А поутру встанет, не помнит ничего, и говорит: «Чего-то болит всё, Наська». А я ему: «Уж не знаю, с кем ты вчера дрался, где глаза заливал, там и спрашивай». А сама обсмеюсь вся.
Ой, девка, не реви – бьёт, значит любит. Иной пальцем не тронет, а словом так приложит, что век не заживёт. А синяка того всего ничего, поболит и перестанет. Или молчком которые – разве с ними можно? Собой чернее тучи, не глянет, днями слова не скажет, а ты сиди-мучайся, чего не так. А этот душу отведёт, пихнёт разок, а потом самому же и жалко, виноватится ходит. И с лаской после, с подарками лезет, а ты поломайся чуток для виду, и возьми, и приголубь. Если дурой не будешь, он стократно отдарит. Такая жизнь. Как ромашка. Мы, малы́е, лепестки обрывали: любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмёт – к чёрту пошлёт. Рвёшь и рвёшь листок за листком, и не заметишь, как кончатся. Так и бабья жизнь облетит.
Ты другой раз камнем не стой, рукой закрывайся, и кричи, и плачь, они слёз не могут терпеть, слабеют. Ой, девка, тебе бы ребёночка родить. Страшно? а чего страшно, чего бояться? Мамка моя вон семерых выносила, троих подняла, а четверо померли. Рассказывала, как замуж отдавали, бабанька её присловью научила: «Мне родить, мне и хоронить», чтобы, значит, детки долго не заживались. Трудно жили, голодно. А теперь-то чего ж не рожать? Которые ленятся сами, тем секерно делают, живот режут и ребёночка достают, всех делов.
Страшно ей, а, – мужик есть, чего ж страшно? Да от всякого родить можно, батя у нас ой и пил, а мамка таскала и таскала, одного за одним. «Не прокормит», ишь. Да если б мы думали, когда рожать, да от кого, да чем кормить, дак народ бы повывелся. А дитёнок-то нужен. От тебя одной мужик скорей уйдёт, чуть постареешь, и накой ты ему станешь, молоденькую найдёт. А от ребёночка, да от двух – куда денется, тридцать три процента вынь да положь… С чего ж трудно-то? они друг за другом смотрют, старшие за младшими, так и растут, а тебе подмога в старости. А то ведь какая у бабы жизнь, какая смысла – только детки…
Ой, девка, плохо-плохо, а одной-то всё ж хуже. Как осиночка дрожишь, скрыться негде. Хоть какой, да свой мужик рядом, у скольких и того нет. Потерпи чуток, все терпят. Да и чего там той жизни, у мужиков век короткий, до шисят годов – и убрался, а ты кукуй потом одна, как хочешь. И десять лет пройдёт, и двадцать, а Бог всё не заберёт никак, жалеет. Поживи, говорит, ещё, Наська, ещё годок на небо посмотри.
Солнце какое нынче.
Рыбы золотые и серебряные
Вчера видела мужчину, который мне понравился. Такое случается редко, потому что совсем непросто найти человека, соответствующего антропометрическим параметрам, записанным в моей бальной книжечке. Чтобы и форма лицевых костей, и линия бровей, и масть. Попадание десять из десяти встречалось раза три в жизни, а здесь было примерно восемь. Не сошлось среди прочего вот что: для меня не существует прекрасных принцев старше тридцати двух лет. Всё, что взрослее, проходит в графе «другое».
И вот я вижу человека, который хорош всем, но стар, как два принца. То есть натурально: из вежливости можно сказать, что ему за шестьдесят, а по-честному – под семьдесят. Он меня в чистом виде не заметил – что ему до существа, которое на жизнь моложе, почти прозрачно, почти невесомо. И я почти не заметила – что мне до тёмных теней, ни побегают со мной, ни поиграют. Но я-то его узнала.
Мне правда никто давно не нравился до такой степени. Он похож на мою главную любовь, точнее, на все три мои любви, которые уже слились в одну, как облако-озеро-башня совпадают в памяти, образуя недосягаемую-печальную-одинокую и, разумеется, бессмертную красоту, годную только чтобы смотреть. И моя постаревшая любовь вчера проходила мимо меня, а я мимо неё, и мы даже обменялись парой слов, но это была самая полная и безнадёжная невстреча, которая только случалась со мной. Мужчина может уехать, жениться, не полюбить. Он может существовать только на фотографии десятилетней давности – потому что растолстел и больше не принц. Но я никогда не думала, что бывает – точно такой, как хотелось, но в параллельном времени, и будто мы две рыбы, скользим, одна у самой поверхности, а вторая на дне. И та, что на глубине, никогда не поднимется, а другая не опустится – из-за разницы в давлении, – и только по движению теней и вод они догадываются друг о друге. Лет через сорок я о нём вспомню и подпишу кому-нибудь книжку – «с любовью, М.».
А потом это опять случилось. Я покупала винтажные духи, которым, наверное, лет двадцать, и коллекционер предупредил меня:
