Но Агнесса не знала, кто живет рядом. Привратница соседнего дома тоже считалась прихлебательницей немцев, так как держала на черном рынке лавочку; поэтому спросить у нее нельзя. Агнесса поручила смышленой Ирме, которая сверх того вдруг превратилась в страстную поклонницу де Голля, разузнать, кто живет в первом этаже соседнего дома. Ирма вернулась из разведки, фыркая в кулак.
- Эге! - произнесла она с южным акцентом, от которого никак не могла отделаться. - Есть там одна! Шлюха там живет. Говорят, артистка, имеет ночной пропуск, чтобы шляться по ночам. А ловит лондонские передачи немецкий офицер, который с ней спит. Вот-то потеха, мадам! А вы еще хотели предостеречь этого типа!
Ирма, корчась от смеха, побежала в садик, где играл Рено.
Ну и повеселилась тетя Эмма, когда Агнесса рассказала ей эту историю, подтрунивая над собственной своей наивностью и благими порывами. Визиты к тете Эмме, которая поправлялась и вскоре предполагала начать выходить, в какой-то мере упрочили отношения Агнессы с Буссарделями. У нее создалось впечатление, что после смерти Симона многое в семье переменилось. Тело военнопленного будет выдано не скоро, да и то еще не наверняка, но призрак его уже водворился на авеню Ван-Дейка. Вопреки тому, что особняк Буссардслей был набит сейчас народом, вопреки присутствию целой оравы ребятишек, чью веселость и жизнерадостность никто не собирался сдерживать, призрак старшего сына, скончавшегося на немецкой земле, бродил по дому. Он возникал всякий раз, когда появлялась мать, сама ставшая призраком. И проходя по коридорам, занимая свое кресло в семейном кругу, тень Симона укрощала злопамятство, ограждала старый особняк от ненависти и злобы, поселившихся здесь с незапамятных времен.
И еще раз сердце Агнессы открылось для семьи. Но чувствуя возврат этого тепла в отношении родных, она не обманывалась в его причинах. Агнесса понимала, что в эти дни неуверенности, бедствий и уныния она вновь как бы присягала Буссарделям, как некоему раз и навсегда установленному порядку, как своего рода бессменному гарнизону, который победоносно противостоял и не таким еще атакам и впредь будет им противостоять. Ей нужна была эта поддержка. Она возвращалась к родным корням, на родную почву. И если классическая фраза о том, что почва не лжет, казалась ей в достаточной мере пустозвонной и, во всяком случае, не вполне применимой к ее семье, где ей столько лгали, она тем не менее знала, что в силу той же необходимости и в
В сущности, семья была самой великой ее страстью. В этом ритмически сменяющемся притяжении и отталкивании, в этом чередовании тоски по своим, созревавшей в течение года-двух и вновь разрешавшейся пребыванием под одной крышей, которое неотвратимо приводило к пресыщению и к новому отталкиванию, - во всем этом Агнесса распознавала историю болезни, ее инкубационный период, кризисы, выздоровление и возврат недуга: историю самой любви.
Вторым ее прибежищем был Париж. Но Буссардели так давно пустили корни в парижскую почву, высосав оттуда богатство, мощь, мудрость, что в глазах Агнессы Париж и ее семья стали нерасторжимы. Теперь пробудилась в ней прежняя радость - бродить по городу, и скоро эти прогулки стали потребностью. Когда радио приносило малоутешительные вести, в дни поражения союзников под Кассино, на утро после передачи Би-би-си о массовых убийствах в Аске, или когда неведение о судьбе Мано гнало от Агнессы сон, или просто в часы сомнений, через которые проходили даже самые сильные, в минуту морального удушья, Агнесса, отведя сына на авеню Ван-Дейка или послав его играть в садик, - словом, убедившись, что ему не угрожает опасность, надевала пару самых крепких туфель и отправлялась в путь. Отправлялась пешком, пренебрегая в такие дни велосипедом, который ей прислали из Пор-Кро. Обычно она шла к Сене, ибо тут пролегала естественная артерия города. А также и потому, что на набережных реже попадались немцы. Бродила она целыми часами. Иногда останавливалась и звонила из автомата домой узнать, все ли благополучно с Рено. Он сам отвечал по телефону, рассказывал, в какую игру играет, спрашивал:
- А где ты, мамми?
- В Париже.
- А что ты делаешь в Париже?
- Хожу по делам.
И шла дальше. Она подымалась вверх по Сене до Ситэ, обходила два древних островка, вновь чувствуя свою близость с Парижем, Парижем, выстоявшим во всех войнах. Парапеты Сены, дома, согбенные под грузом столетий, старинные дворцы видели, как шагает женщина, набираясь силы и мужества от соприкосновения с камнями столицы, подобно некоему парижскому Антею.
Как-то вечером, возвращаясь после многочасовой ходьбы и вступив уже на авеню Ван-Дейка, где Рено провел целый день, Агнесса заметила тетю Эмму, стоявшую у калитки и явно ее поджидавшую. Был апрель, дни становились длиннее, и старая девица Буссардель нередко выходила вечерком постоять у решетки в меховой шубе и в теплой косынке на голове. Агнесса бросилась к ней.
- Ты меня ждешь, тетя Эмма? Что случилось? Что-нибудь с мальчиком?
- Спокойно, кисанька, Рено играет с кузенами. И ровно ничего не произошло. Но я давным-давно не высовывала носу из дома, вот я и хочу узнать новости.
Тетя Эмма и в самом деле считала, что новости сами носятся по улицам. До болезни, очутившись в метро или на перекрестке и заметив группу людей, она приближалась к ним и без всякого стеснения слушала их разговоры, если чувствовала, что беседующие чем-то взволнованы, и ждала каких-нибудь сногсшибательных откровений. Из своей спальни, выходившей окнами в парк, она видела лишь играющих детей, парочки, которые любезничали, сдвинув железные стулья, зрелище это ей давным-давно опостылело. Даже из окон, идущих по южному фасаду, она обнаруживала лишь авеню Ван-Дейка - этот тупик, находившийся в частном владении, где ровно ничего не происходило, если не считать тошнотворного кружения немецкого часового перед домом номер шесть. Поэтому теперь она выбрала себе в качестве наблюдательного пункта калитку, выводившую на улицу Курсель, прямо напротив авеню Гоша, где начиналась шумная уличная жизнь. И здесь, скрестив руки на груди, запрятав кисти под мышки, совсем как привратница у подъезда, она ждала событий. Подобно всем Буссарделям, она не желала верить, что в Париже может произойти нечто важное не у них под носом, а где-нибудь еще.
- Ну и что? - спросила Агнесса, как только первый испуг прошел; эта встреча на подступах к авеню Ван-Дейка была словно тайно назначенное свидание тетки и племянницы. - Ну и что? Узнала что-нибудь?
- Конечно, нет. Сегодня ничего не узнала.
Агнесса вошла в калитку, взяла тетку под руку, и обе направились к дому. Они нашли Рено, увлеченного игрой с двоюродными братьями в большой галерее, которую отдали в полное распоряжение детворы. Иной раз в дождливую погоду Агнессе случалось подмечать, как маленькие Буссардели, игравшие в галерее, что-то быстро прятали при ее приближении под кресла и принимали самый невинный вид. Агнесса никогда не задавала им на сей счет никаких вопросов, и в результате племянники и племянницы сами неожиданно объяснили ей в чем дело.
- Ты понимаешь, тетя Агнесса, когда открывается дверь, можно всего ждать, - сказала ей младшая дочка Валентина. - Особенно в теперешнее время.
Выросшие при оккупации, не знающие, что такое свобода мирного времени, о которой им говорили, как о чудесной сказке, дети в своих играх изображали в простоте души тревоги и страхи взрослых.
Оглядев своих соучастников, девчушка состроила таинственную мину и добавила:
- Тебе можно сказать. Мы читаем вслух "Бекассина".
И сделала паузу, чтобы дать Агнессе время оценить всю важность этого сообщения. Ходил слух, что отдельные выпуски "Бекассина" запрещены немцами, и на самом деле они были изъяты из продажи. В число их попали номера, выходившие еще во времена первой мировой войны: "Бекассин у союзников", "Бекассин во время войны", "Мобилизованный Бекассин", "Бекассин у турок". Оккупационные власти убедились, что немцы и на картинках, и в подписях к ним представлены в карикатурном виде. В частности, там описывались подвиги дога, огромного чудо-пса с квадратной мордой, "прославившегося своим нюхом и своей ненавистью к бошам", хотя кличка у него была чисто немецкая - Гинденбург. Эти выпуски, ставшие с сорокового года прямой крамолой, окончательно исчезли: частично их уничтожили сами владельцы, частично "Бекассин" ушел в подполье. Но так как одновременно с развитием событий взгляды Буссарделей претерпевали серьезные изменения, пламя Сопротивления, воплощавшееся в тете Эмме, перекинулось в конце концов на молодые буссарделевские побеги, и ребятишки развлекались втихомолку чтением антинемецкого "Бекассина". Младшая дочка Валентина, у которого были все четыре выпуска, безбоязненно пускала их по рукам среди своих маленьких подружек по лицею Атмер.
Весна тянулась для Агнессы удивительно медленно. На стенах станций метро, на оградах авеню, на киосках - повсюду лез в глаза пропагандистский немецкий плакат, изображавший карту Италии, по которой ползет улитка символ продвижения союзных войск, - и эта картинка, попадавшаяся на каждом шагу, стала для Агнессы как бы воплощением ее мук. Тетя Эмма, окончательно оправившаяся после болезни, снова приняла на себя хлопотливую роль хозяйки густонаселенного дома, и Агнесса все реже и реже приходила навещать ее на авеню Ван-Дейка. Теперь она окончательно обосновалась на площади Брезиль.
