2 мая 1613 года царь Михаил прибыл в Москву, 11-го состоялось торжество венчания на царство. В этот день до церемонии венчания царь пожаловал князю И.Б.Черкасскому и князю Д.М.Пожарскому боярство. По существовавшему обычаю, "стоять у сказки", то есть сообщить о царской милости, должен был придворный, по чину и родовитости считающийся ниже награждаемого. "Стоять у сказки" Пожарскому был назначен думный дворянин Гаврила Пушкин, но он, услышав о назначении, бил царю челом, что ему "у сказки стоять и быть меньше князя Пожарского невместно, потому что его родственники меньше Пожарских нигде не бывали". Так отозвалось давнее исключение Пожарских из Разрядных книг. Царь приказал свой указ о боярстве Пожарского тотчас же, при всех боярах, записать в Разрядную книгу. При венчании боярин князь Пожарский держал одну из царских регалий - яблоко.
Однако, хотя Пожарский и был внесен в Разрядную книгу, в местнических челобитных бояре продолжали писать, что "Пожарские - люди не разрядные, при прежних государях, кроме городничих и губных старост, нигде не бывали". Даже царские указы и жалованные грамоты, в которых было написано, что Пожарский "многую свою службу и правду ко всему Московскому государству показал", не могли пересилить придворных интриг. В Боярской думе Пожарский сидел на низшем месте, его подпись под документами ставилась в конец. Видимо, "он не бил царю челом" о пожаловании его деревнями, поэтому полученные им награды были чрезвычайно малы по сравнению с другими.
Усадьба князя на Большой Лубянке в Смуту сгорела. Восстанавливалась она долго и с трудом, и даже в переписи 1638 года названа не двором с постройками, а "местом" князя Пожарского, значит, строительство было еще не закончено.
Не прижившись в Москве при дворе, князь Пожарский исполнял различные поручения вне ее: был посылаем в походы против не сложивших оружия отрядов польских интервентов, время от времени пытавшихся снова пробиться к Москве, исполнял дипломатические поручения, воеводствовал в Великом Новгороде, в Переяславле-Рязанском, в 1620-1630 годы "ведал" Ямским, Разбойным, Судным приказами.
Скончался князь Дмитрий Михайлович Пожарский в Москве, в своем доме, отпевали его в приходском храме Введения. Предание говорит, что перед кончиной его посетил царь Михаил, но документальных подтверждений этому нет.
После смерти князя Д.М.Пожарского усадьбой владела его вдова. На его внуке князе Юрии Ивановиче в 1685 году род Пожарских пресекся.
Московская усадьба перешла к родне жены - князьям Голицыным.
В 1770-е годы князь Николай Михайлович Голицын разобрал "старые палаты", то есть дом Пожарского, и построил на их месте дворцовое здание. Оно было отделано и обставлено с невероятной роскошью, и хозяин вел соответствующий образ жизни. "Барин этот, - рассказывает современник, - был питомцем веселой школы XVIII столетия, когда и в голову не приходило размерять расходы по доходам своим". В последние годы XVIII века, уже при его наследнике, князе А.Н.Голицыне, дом перестраивался. Перестройку осуществлял М.Ф.Казаков, в его "Архитектурных альбомах", в которые он включил лучшие в архитектурном отношении постройки Москвы, в том числе и некоторые свои, имеется и "дом действительного камергера князь Александр Николаевича Голицына в Мясницкой части 4-м квартале по 336 на Лубянки".
Дом Голицына, перестроенный Казаковым, украшенный шестиколонным коринф-ским портиком, лепными орнаментами над окнами, обнесенный художественною металлическою оградой с белокаменными столбами-пилонами, с парадными интерьерами, выполненными также по проектам Казакова, представлял собой великолепный образец московского классицизма.
В пожар 1812 года дом Голицына не горел.
Но к этому времени он из княжеских рук перешел (в 1806 году) во владение откупщика П.Т.Бородина и из барского жилища превратился в объект экономических операций: в 1820-е годы главное здание сдавалось под учебное заведение, флигеля - под торговлю, в 1843 году дом был арендован 3-й Московской мужской гимназией, а затем ею же и куплен.
С размещением в доме Голицына гимназии его внешний облик приобрел несколько новых деталей: на фронтоне появилась идущая по всему фасаду надпись "3-я Московская гимназия", столбы-пилоны украсились аллегорическими античными статуями, на углу Лубянки и Фуркасовского переулка возле белокаменной стены была установлена мраморная группа, изображающая мудрого кентавра Хирона в окружении учеников, ибо, как рассказывают древнегреческие мифы, он был учителем и воспитателем легендарного врача Асклепия, героев античного эпоса - Тезея, Язона, Ахилла и других.
3-я гимназия считалась одним из лучших московских средних учебных заведений, в ней преподавали многие известные ученые, в том числе профессора Московского университета: В.О.Ключевский, Н.Е.Жуковский, Н.В.Бугаев, Ф.А.Бредихин, М.А.Мензбир, Н.А.Умов, А.П.Сабанеев и другие. Среди выпускников гимназии также немало известных имен: академик филолог Н.С.Тихонравов, бактериолог Г.Н.Габричевский, врач В.Д.Шервинский, археограф академик В.Н.Щепкин.
В этой гимназии учились также два крупных поэта Серебряного века Виктор Гофман и В.Ф.Ходасевич. Начало их творческой деятельности связано непосредственно с гимназией.
"В ту пору, - рассказывает Ходасевич о начале 1900-х годов, - я писал стихи "для себя" и показывал их лишь ближайшим приятелям - товарищам по гимназии: Александру Брюсову (брату Валерия) и Виктору Гофману, на которого, впрочем, я смотрел снизу вверх, он был одним классом старше меня, он уже напечатал несколько стихотворений". О поэзии Ходасевич и Гофман говорили на переменах и после уроков, идя по улице домой. Эти прогулки по улицам особенно чудесны бывали весной. О них писал Виктор Гофман в одном из своих тогдашних стихотворений:
...Вдоль длинных зданий, мимо храма
Протянут мой случайный путь,
Пойти ли влево или прямо,
Или направо повернуть?..
Люблю бесцельные прогулки
С тревогой перелетных дум.
Люблю глухие переулки
И улиц неустанный шум.
Смеется солнце. Ясно. Ясно.
На камнях матовой стены
Мелькают бегло и согласно
Оттенки радостной весны.
Играют в золотистом беге
Лучи, дробимые стеной.
И лица женщин полны неги,
Рожденной светлою весной...
Ходасевич вспоминает любительские спектакли, которые ставились в гимназии и в которых они с Гофманом участвовали, вспоминает учителей: "В те дни в 3-й гимназии был целый ряд преподавателей, умевших сделать свои уроки занимательными и ценными. Таков был П.А.Виноградов, большой любитель поэзии; В.И.Шенрок, известный знаток Гоголя; М.Д.Языков, сам писавший стихи и любезно относившийся к литературным опытам гимназистов; Т.И.Ланге, человек широчайшей эрудиции, на родине у себя, в Дании, известный поэт и критик; наконец, Г.Г.Бахман, преподаватель немецкого языка, обаятельный человек, поэт, писавший стихи по-немецки".
О Бахмане с теплотой вспоминал и Гофман. "Гимназисты, - пишет он, его не боялись, он не умел справляться с учениками. Откуда-то мальчишки всегда узнавали, что Егор Егорович пишет стихи, что у него есть печатный сборник, а в альманахе "Скорпиона" помещено, хотя и без подписи, его русское стихотворение. Егор Егорович, когда ему это говорят, смущается, считает нужным от всего отрекаться. Учителю писать стихи почти столь же предосудительно, как и ученику. Но в старших классах положение дела меняется, и на уроках немецкого языка начинаются горячие, увлекающие беседы о русской и всемирной литературе, беседы между учителем и несколькими придвинувшимися к кафедре учениками - под неугомонный гвалт всех задних скамеек".
Ходасевич вспоминает о том, какое потрясшее их впечатление производили стихи поэтов-символистов: "Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы! Весна, солнце светит, так мало лет нам обоим, - а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно... Какие счастливые дали открываются перед нами, какие надежды! И иногда от восторга чуть не комок подступает к горлу... И вот однажды (это было в 1902 году. В.М.) Гофман, изо всех сил стараясь скрыть сознание своего превосходства, говорит мне как будто небрежно: "Я познакомился с Брюсовым". Ах, счастливец! Когда же я буду разговаривать с Брюсовым?" (Ходасевич познакомился с Брюсовым два года спустя - в 1904-м.)
Гофман имел полное право возгордиться. В.Я.Брюсов, много лет спустя, писал о своей первой встрече с Гофманом: "Стихи юноши-поэта меня поразили. В них было много юношеского, незрелого; были явные недостатки техники, в темах было какое-то легкомыслие и поверхностность (да и как ждать "глубины" от "философа в осьмнадцать лет"); но было в этих стихах одно преимущество, которое искупало все: они пели - была в них прирожденная певучесть, не приобретаемая никакой техникой, особый "дар неба", достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам. Стихи Гофмана доказывали неопровержимо, что он поэт..."
