Традиционные целители обладают реальным, но ограниченным воздействием, поскольку они улучшают состояние индивида X лишь за счет индивида Y, и наоборот. На языке демонологии это означает, что бесы X его покинули и водворились в Y. Целители модифицируют определенные миметические отношения, но их мелкие манипуляции не подрывают равновесия системы, которая остается неизменной. Это немного похоже на министерские перестановки в долго правящем кабинете. Система остается прежней, причем тут следует видеть систему не одних только людей, но общую систему людей и их бесов.
Вот эту тотальную систему и ставит под угрозу исцеление одержимого и сопутствующее утопление легиона. Гадаринцы это чувствуют, и это их тревожит. А бесы понимают, что происходит, еще лучше. В этом отношении они выказывают себя более проницательными, чем люди, что не мешает им оставаться слепыми и легковерными в других отношениях. Эти темы, нисколько не являясь чисто воображаемыми и фантастическими, как это представляется заурядным умам, очень богаты смыслом. Качества, приписанные бесам, строго соответствуют подлинным свойствам той странной реальности, которую они в Евангелиях в некотором смысле воплощают, — миметическому развоплощению. Чем более неистовым и демоническим становится желание, тем яснее ему становятся его собственные законы, но эта ясность нисколько не уменьшает его порабощения. Великие писатели ценят и используют это парадоксальное знание. Именно у гадаринских бесов Достоевский берет не только название для своего романа «Бесы», но и систему отношений между персонажами и тот динамизм бездны, который доминирует в этой системе.
Бесы пытаются вступить с Иисусом в «переговоры», какие они привыкли вести с местными целителями. Они общаются на равных с теми, чья сила или бессилие не отличаются от их силы или бессилия. Но с Иисусом это переговоры скорее видимые, нежели реальные. Этот пришелец не посвящен ни в один из местных культов; он не уполномочен никем из общины. Ему незачем идти на уступки, чтобы добиться ухода бесов из одержимого (разрешение переселиться в свиней — это не уступка, а лишь краткая отсрочка их уничтожения). Иисусу достаточно показаться в каком-то месте, чтобы очистить его от бесов и поставить под угрозу неизбежно бесовской порядок всякого общества. Бесы не могут удержаться в его присутствии. Они впадают в крайнее возбуждение, агонизируют в конвульсиях и затем полностью уничтожаются. Этот неизбежный исход процесса нам и показан в пароксическом моменте нашего чуда.
Во всех грандиозных поражениях последние маневры побежденных служат идеальным средством их разгрома. Это двойное значение наш текст сумел придать переговорам между чудотворцем и бесами. Сам этот мотив взят из практики шаманов и других целителей, но здесь он служит лишь носителем для более важных смыслов.
В присутствии Иисуса бесы надеются удержаться лишь на периферии того мира, где они до сих пор царили, в его самых отвратительных уголках. Короче говоря, чтобы спастись от угрожающей им бездны, бесы добровольно к ней направляются. Охваченные паникой, они поспешно решают за неимением лучшего сделаться свиньями. Это странно походит на то, что происходит более или менее повсеместно. Но даже став свиньями, вроде спутников Одиссея, бесы не могут спастись. Утопление — это окончательная гибель. Она реализует худшие опасения сверхъестественного полчища — страх «быть изгнанными из страны». Это выражение Марка, и оно весьма ценно — оно заставляет осознать социальную природу происходящего, осознать роль, которую играет бесовское в том, что некоторые называют «символическим порядком». Текст Луки ничем не хуже; показывая бесов, которые умоляют Иисуса не ввергать их навсегда «в бездну», это Евангелие точнее выражает окончательное уничтожение бесовского, то есть главный смысл текста, объясняющий реакцию самих гадаринцев. Эти бедняги понимают, что в основе их хрупкого равновесия лежит бесовство, то есть взаимодействие между ними и той местной знаменитостью, какой стал их одержимый.
В его одержимости нет ничего, что не было бы результатом неистового миметизма. Об этом говорит, как я и отмечал, вариант Матфея, который заменяет одинокого бесноватого Марка и Луки на двух неразличимых одержимых. Текст Марка выражает, в сущности, то же самое менее наглядным, но более принципиальным (или менее наглядным, потому что более принципиальным) образом — показывая нам своего единственного персонажа как одержимого бесом, одновременно одним и многим, единственным и множественным. Это означает, что одержимый одержим не одним другим, как у Матфея, а всеми другими сразу, поскольку они одновременно суть единое и множественное, иначе говоря поскольку они образуют общество в человеческом — или, если угодно, в бесовском — смысле слова, общество, основанное на коллективном изгнании жертвы. Именно это имитирует одержимый. Эти бесы суть образ человеческой группы, суть imago [образ (лат.)] этой группы, поскольку суть ее imitatio [подражание (лат.)]. Так же, как и гадаринское общество в конце нашего текста, общество бесов в начале обладает структурой, некоей организацией; оно есть единство множественного: «имя мне легион, потому что нас много». Так же, как в конце один голос говорит от имени всех гадаринцев, так в начале один голос говорит от имени всех бесов. И на самом деле эти два голоса говорят одно и то же. Поскольку между Иисусом и бесами никакое сосуществование невозможно, то это одно и то же — умолять Иисуса не изгонять бесов, если ты бес, и умолять его удалиться, если ты гадаринец.
Основное доказательство того тождества бесов и гадаринцев, о котором я говорю, — это поведение того, кто одержим этими бесами. Гадаринцы побивают камнями свои жертвы, а бесы заставляют свою жертву побивать камнями себя самое, что в итоге одно и то же. Этот архетипический одержимый копирует самую фундаментальную социальную практику, которая буквально порождает общество, преобразуя максимально атомизированную миметическую множественность в максимально прочное социальное единство, в единодушие учредительного убийства. Утверждая единство множественного, легион символизирует принцип социальности как таковой, тот тип организации, который держится не на окончательном изгнании бесов, а на двусмысленных и смягченных изгнаниях того типа, который точно проиллюстрирован нашим одержимым, изгнаниях, которые фактически приводят к сосуществованию людей и бесов.
Я сказал, что слово «легион» символизирует множественное единство социальности, и это правда, но в заслуженно прославленной фразе «имя мне легион, потому что нас много» оно символизирует единство уже находящееся на грани распада, поскольку здесь превалирует порядок обратный порядку социального генезиса. Единственное число, которое неудержимо преобразуется во множественное в пределах одной фразы, — это впадение единства в миметическую множественность, это первый эффект разрушительного присутствия Иисуса. Перед нами чуть ли не современное искусство: «Я — это другой», — говорит Матфей; «Я — это все другие», — говорит Марк[60].
Имею ли я право отождествлять стадо свиней с толпой линчевателей? Не упрекнут ли меня в том, что я искажаю Евангелия в угоду моим несносным обсессиям? Но разве можно меня упрекать, если тождество, которое я утверждаю, эксплицитно упоминается по меньшей мере в одном Евангелии — от Матфея? Я имею в виду многозначительный афоризм, расположенный в его тексте очень недалеко от рассказе о Гадаре: «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф 7, 6).
Но в рассказе о Гадаре, как я сказал, обращению, «нормальному» для жертвы, подвергаются сами линчеватели. Они не побивают себя камнями, но бросаются с крутизны, что значит то же самое. Чтобы понять революционность этой инверсии, нужно перенести ее в тот универсум, который наш антибиблейский гуманизм уважает больше, чем иудейский, — в классическую древность, греческую или римскую. Нужно вообразить, что «фармак» сталкивает с крутизны жителей греческого города, включая философов и математиков. Что с высоты Тарпейской скалы в пустоту шагает не изгой, а величавые консулы, добродетельный Катон, церемонные юрисконсульты, прокураторы Иудеи и прочий senatus populusque Romanus [сенат и римский народ (лат.)]. Все это исчезает в бездне, в то время как наверху бывшая жертва, «одетая и в здравом уме», спокойно наблюдает сход этой поразительной лавины.
Финал чуда утоляет некоторую жажду реванша, но оправдан ли такой финал в рамках того мышления, о котором я говорю? Не содержит ли он оттенка мстительности, который противоречит моему тезису об отсутствии мстительного духа в Евангелиях?
Что за сила швыряет свиней в море Галилейское, если не наше желание видеть, как они туда падают, и если не насилие самого Иисуса? Что может подвигнуть все стадо к саморазрушению без чьего бы то ни было принуждения? Ответ очевиден. Он называется стадное чувство — это оно, то есть непреодолимая тенденция к миметизму, делает из стада именно что стадо. Стоило первой свинье упасть в море, случайно, от приступа глупой паники или от конвульсий, вызванных бесовским в них водворением, как все ее товарищи последовали за ней. Неистовое бездумное следование прекрасно сочетается с пресловутой непокорностью этих животных. За гранью некоторого миметического порога, характерного для одержимости, все стадо мгновенно воспроизводит всякое поведение, которое ему кажется выходящим за рамки обычного. Это похоже на феномен моды в так называемых «передовых» обществах — ив этом отношении и общество Гадары уже является весьма передовым.
