Когда местные ораторы стали уже повторяться, он влез на вагонетку, снял кепочку и, осмотревшись на все стороны, заговорил не очень громко. Слова были те же, что Шурка слышал много раз, но каждое из них «товарищ Андрей» вроде бы вычистил до блеска, до полной ясности. Про то, например, что царь Николай и кайзер Вильгельм — родственники. У них вроде семейная ссора, а воюют и умирают за это — мужики! А взять, мол, Листовскую. Посёлок обнищал до крайности. Всё, что с шахтёра дерут, — вроде бы на алтарь отечества. Да только этот алтарь совсем рядом: Абызов, по сути, за счёт сверхприбылей вторую шахту строит. Ещё год-два и станет миллионером. «Скажите, можно доказать волку, что резать овец нехорошо? Да он сколько успеет, столько и зарежет, даже если сытый. Так и капиталист — без боя копейкой не поступится. Живьём тебя за копейку съест! У рабочего класса нет другого выхода: мы должны или победить или умереть!»
После его речи вся тысячная толпа стала другой, не такой, что была до этой минуты.
Абызов спешил на шахту к утреннему наряду. Хотя с вечера ему, кажется, и удалось уладить недоразумение, люди пошли на работу. Однако он понимал, что дело не закончено. Этот народ может забыть многое, но только не обещание увеличить зарплату.
У конторы его поджидали помощник, полицейский надзиратель, угрюмый, никогда не поднимающий глаза Али. Надзиратель сообщил, что ночью замечено хождение, общение между бараками, возбуждённые разговоры и общее беспокойство.
— Кто ходил? С кем общался?
Его раздражала манера надзирателя выражаться обтекаемыми протокольными фразами.
— Многие из харьковской артели и на посёлке. Доверенные мне люди не могут открывать себя, но список тут большой.
Разговор происходил в абызовском кабинете, где каждый чувствовал себя настороже. Из окон был виден шахтный двор с лежащей посреди него вагонеткой, баня, ламповая, уходящая к лесному складу узкоколейка. Там уже собирались какие-то люди.
— Корней Максимович, — подавляя своё раздражение, обратился Абызов к надзирателю, — сегодня надо особенно проследить, кто там зачинщики. Не те дураки, которых вперёд выталкивают, а всякие нашёптыватели.
— Нацелил, ваше благородие, уже нацелил!
Между тем людей во дворе прибывало. Василий Николаевич снял трубку и принялся накручивать ручку телефонного аппарата.
— Аль-лё! Барышня, соедините меня с казачьими казармами. — Прикрыв ладонью трубку, скомандовал находящимся в кабинете: — А вы — марш на улицу. Разве что Шадлуньскому не следует раздражать толпу своим видом… — Да, барышня, подожду, — это опять в трубку.
Ждать пришлось довольно долго. Наконец услышал:
— Есаул Чернецов у аппарата.
— Здравствуйте, я — Абызов, — поддаваясь власти командирского тона, так же чётко ответил он. Потом, придав своему голосу сколь возможно солидности, сказал: — Я прошу вас, господин есаул, сейчас же, не мешкая, прислать казаков на Листовскую. Все расходы и труды ваши, разумеется, будут возблагодарены должным образом.
— Никак не могу, господин Абызов. Только что обещал быть в Назаровке с полусотней, а мой подхорунжий направляется в Прохоровку. Уже выслал квартирьеров.
— Вы, кажется, не всё поняли, — занервничал Абызов. — Я не прошу сотню на постой. Мне нужно её присутствие хотя бы в течение часа, как психологический эффект, пока я буду объясняться с забастовщиками. В конце концов поднимите казачков по тревоге — и через два-три часа, уже отсюда, можете отправить их куда угодно.
— Виноват — не понял, — жестковато ответил Чернецов. — Я человек военный и выражаюсь достаточно ясно. Ваша настойчивость была бы оправдана при защите интересов империи. Честь имею!
Это была оплеуха — и не совсем заслуженная. Не мог ведь знать Василий Николаевич, что с подобными просьбами к Чернецову обращались ещё с трёх рудников: просили, играли на нотках лести, посул, даже угроз. Не понимали хозяева рудников, что есаул имел свои поняти о чести и солдатском призвании. Он был убеждённым монархистом и одинаково ненавидел как бунтовщиков, так и паучью свору рудничной верхушки. Сами ведь добаловались: партии, клубы, всякие рассуждения… Если какой харцызяка разводит агитацию, его можно и арестовать, и коленом под зад выпроводить с посёлка. А эти господа открыто газеты издают, пишут в них всякие непотребности и про генералов, и про ошибки правительства. Даже на самого монарха намекают! Свободы захотели. Повесить бы десяток-другой… Так нет же — господа! Среди этих господ уже и поляки завелись, и жиды допускаются. Что же требовать от того чернорылого шахтёра?
Так примерно рассуждал есаул Чернецов, верой и правдой служивший царю и отечеству. А в результате хозяин Листовской остался один на один с забастовщиками. Что у него было? Околоточный, два стражника, четверо черкесов во главе с Али да неполное отделение конвойных.
Едва только вспомнил про конвойных, как в кабинет заглянул прапорщик Полторадня — комендант лагеря военнопленных, которые работали на Листовской. Это был хитроватый молодой мужик, он косил на один глаз, всё время смотрел вроде бы и на тебя, и мимо.
— Заходи, Полторадня.
— Так что, вашбродь, пленные — все лежат. Не хочуть итить на работу! — выпалил он с порога.
— Господь с вами… — неожиданно сломленным, усталым голосом сказал Абызов и опустился в кресло, подпёр ладонью лоб. — Ступай. Побеспокойся, чтобы накто из них не покидал пределы лагеря и впредь не общался с поселковыми.
— Слушаюсь, вашбродь! Я им, сволочам, обед отменил.
Абызов тоскливо смотрел в окно. Народу прибывало. Толпа возбухала, как дрожжевое тесто, увеличивалась, заполняя пространство перед конторой. Вот уже стали подходить те, что поднимались на-гора после ночной смены.
Ещё раз заглянул надзиратель. Его вонючие сапоги, шашка, театрально болтающаяся на боку, яркая фуражка, петушиным гребнем восставшая над головой — всё казалось таким ходульным, опереточным… Подавляя в себе чувство гадливости, хозяин распорядился:
— Внимательно отслеживайте главных агитаторов. Ими займётся Али.
Он не хотел раньше срока появляться перед толпой. Решил: пусть пошумят, выпустят пар, пока не вспомнят, как заигравшиеся дети, что пора возвращаться домой. Отчуждённо поглядывал в окно, а сам накручивал магнето телефонного аппарата, не давая покоя Центральной.
— Аль-лё! Центральная? Барышня, соедините меня с Назаровкой.
Он переговорил с приставом макеевского участка, с горным округом, с управляющим шахтой «София»… А за окном, чуть в стороне от конторы, ближе к ламповой, распинались перед толпою ораторы. Они влезали на вагонетку, размахивали руками, надсаживались в старании перекричать других. «Дня на три-четыре, — думал он, — хватит запаса угля на складе».
И вдруг это пассивное выжидание для его самолюбивой и деятельной натуры стало невыносимым. Василий Николаевич резко, так, что загремело кресло за ним, встал, распахнул дверь в приёмную и вышел в коридор. Вытянулись при его появлении, застыли с напряжёнными лицами конторские.
— Вы что — тоже бастуете? — рявкнул он. — Почему не на рабочих местах?
Спустился с крыльца и тут же боковым зрением увидал, что за его спиной пристроился Али со своими нукерами. От толпы отделился и застыл наготове надзиратель. Очередной оратор, что стоял на вагонетке, быстро «закруглялся».
— Ну, вот хозяин, — сказал он. — Вчерась господин Абызов обещал обдумать наши требования.
Притихла толпа, все обратились к нему и молча подались ближе к крыльцу. Пришлось отступить и подняться на ступеньки.
— Ваши товарищи и братья проливают кровь, защищая родину, своё отечество, — патетически, срывающимся голосом бросил в толпу Василий Николаевич. — У них не хватает снарядов, патронов, потому что не хватает угля. Без него задыхается транспорт. В стране угольный голод. Своей забастовкой вы становитесь пособниками немцев! Ваша забастовка — выстрел в спину фронтовикам, которые вас же защищают.
— Неправда, господин Абызов! — выкрикнул человек в серой кепке и стал взбираться на вагонетку. Обращался он к хозяину, однако говорил так, чтобы слышали все, — это вы стреляете в спину фронтовикам, заставляя шахтёров голодать. Какой из голодного работник? Мы рискуем здоровьем, а вы во имя отечества не хотите расстаться с лишней копейкой. В войну всем должно быть трудно, всем сынам отечества. Так почему же ваши прибыли растут?
— Кто вам сказал? — не выдержал, унизился до спора Абызов.
— Ну, не от убытков же вы увеличили жалованье Шадлуньскому! Он получал пятьсот рублей, а теперь тысячу. Клевецкому платили триста рублей, а теперь восемьсот! Они тоже страдают за отечество?
Толпа взревела, Абызов почувствовал себя так, вроде бы с него прилюдно сдёрнули штаны, обнажив всё самое потаённое, что при общем обозрении становится неприличным.
