— А что определять, — мрачно сказал кочегар Арлашин, как бы взвешивая на коленях свои кулаки, — стоять до конца, пока не прибавят тридцать копеек на рубль.
— Я должен кое-что сообщить, — сухо сказал инженер Басалыго. — Сейчас туда-сюда идут телеграммы в Лондон в брюссельское отделение Общества. Оно хоть и называется Русско-бельгийским, но… сами понимаете — исполняет булат, а решает злато. У меня есть сведения, что завтра никаких уступок не будет. Предполагается главная, так сказать, проба сил. К ней готовятся. Ночью должны арестовать несколько активистов, чтобы запугать остальных. Утром обещал приехать помощник окружного атамана вместе с сотней казаков. При такой декорации и пойдёт спектакль.
Это сообщение не порадовало. Люди посуровели.
— А вы чего хотели? — неожиданно весёлым тоном спросил Щербатый, машинист подъёма. — Если не примут наши условия — снять с работы и камеронщиков, и кочегаров. Пусть затопляет шахты! Что же касается арестов — тоже не сидеть, а собрать людей побойчее и дежурить в посёлке. Не дать полиции произвести ночью аресты.
Идея создать дружину для ночного дежурства понравилась всем. Тут же стали называть подходящих людей, которые не откажутся. А вот насчёт того, чтобы снять с работы камеронщиков и кочегаров, мнения разделились. Все, конечно, понимали, что от угрозы до её исполнения может быть весьма далеко. И всё же, принять такое решение — значит, при определённых условиях оставить шахты совсем без присмотра. Долго спорили, но большинство с таким предложением не согласилось.
Ночью Шурка дежурил в боевой группе. Командовал Четверуня. Он оставил в улицах своих наблюдателей, а все остальные — кто с железным прутом, кто с обушком — собрались в помещении выборки, в щелястом сарае, зависшем над пустым бункером. Сидели прямо на полу по обе стороны свободной транспортёрной ленты, на которой стояла шахтёрская «лампа Вольфа». Одни дремали, другие вполголоса разговаривали. Около одиннадцати прибежал Гаврюха. Его и Серёжку оставили дежурить на базарчике, возле кооперативной лавки, откуда расходились пути по всему посёлку. Топая по деревянным трапам, Гаврюха поднялся наверх.
— Полицейская карета… должно быть — из Юзовки. Кроме кучера, ещё трое стражников. Собирается бражка в участке!
— Ступай назад и смотри, куда они направятся, — распорядился Прохор.
После этого на какое-то время всё успокоилось. Шурку даже в сон потянуло. И вдруг раздался грохот. Кто-то запустил каменюкой по пустому бункеру. Четверуня выскочил на открытую эстакаду.
— В чём дело?
Снизу донёсся голос Сергея:
— Полиция… всем скопом пошли на нижнюю улицу. Должно быть, к Гургалю, который вчерась на митинге выступал, царя и войну ругал.
Серёжка ещё и рта не закрыл, а Прохор и с ним боевики уже повалили с эстакады вниз. Было их душ двадцать. Быстрым шагом пересекли юзовскую дорогу, миновали семейные бараки, когда им навстречу выбежал Гаврюха, который дежурил на семейном посёлке:
— Гургаля брать будут! Одни пошли в барак, другие стоят… И карета ко двору подъехала.
Прохор на ходу обозначил, кому что делать, и ещё раз предупредил: «Носом к носу винтовка не стреляет. Ясно? Все разговоры с чинами — почти в обнимочку!»
У двора их окликнули, но Прохор ответил не сразу. Подойдя почти вплотную, решительно шагнул между стражниками и с нервным смешком представился:
— Не видите, что ли? Прохор я…
А другие уже возникали из тьмы. Как бы обволакивая стражников, стали проходить в тесный дворик, где и без того не повернуться. Когда Шурка проскользнул во двор, там сидели на лавочке двое, курили. Двери со двора в комнату — настежь. Оттуда доносились голоса, среди которых выделялся всполошенный бабий. Стражники, увидев Шурку, удивлённо вскочили.
— Вольно, ребята… — само собой вырвалось у него.
Видя, что орава шахтёров вплотную обступает их, один жалостливо позвал, обернувшись к раскрытой двери:
— Ваше благородие!..
— Он тебе мамка, что ли? — пристыдил его Арлашин.
Разряжая напряжение, шахтёры громыхнули хохотом.
Из двери послышался детский плач, женские причитания, и на улицу вышел Гургаль, за ним, осторожно ощупывая ногой порожек, чтобы не споткнуться, показался Туркин — при шашке и револьвере. Шурка подхватил его под руку со словами:
— Осторожно, ваше благородие!
— Кто тут? — неуверенным голосом спросил тот.
— Это я, Чапрак, ваше благородие.
Тем временем Гургаля отёрли в сторону, окружили двоих стражников, что вышли вслед за надзирателем. Поняв, что арестованный исчез, а сам он, как во сне, оказался вдруг в кругу шахтёров, Туркин расстроился. Его глаза стали свыкаться с темнотой. И тут увидел, что стоявшая у двора карета стала отъезжать.
— Карманов! — закричал он.
— Я здесь, ваше благородие, — совсем близко, со двора, послышался голос кучера.
— Где карета?
— Лошади пошли, ваше благородие, а меня… сняли.
Надзиратель ещё кричал, угрожал, но шахтёры отвечали ему добродушно. («Кто же ночью, хоронясь от людей, выходит на хорошее дело?» Или возражали: «Да какое же это нападение? Вот захотели с вами поговорить. У нас и оружия нету при себе — только инструмент: обушок у кого, а у кого и гаечный ключ. Мы — миром»).
Полицейскую карету угнали в степь, а надзирателя с его людьми не удерживали. Только предупредили, что, кроме них, есть ещё шахтёры, которым не спится, и они до утра будут ходить по улицам.
Замысел администрации арестовать нескольких активистов и тут же отправить в Юзовку, чтобы другие стали податливее, Туркин не выполнил. Утром о его злоключениях знал весь посёлок. С удовольствием рассказывали друг другу, как «отбивали» у полиции Гургаля, а один из стражников якобы кричал «мама!».
Удивительная способность человеческой психики создавать кумиры: почти во всех рассказах о ночных событиях на первом месте, чуть ли не главным лицом был Шурка Чапрак, «этот рыжий парень, которого мы тогда отбили у Туркина».
У конторы собралась толпа, ждали ответа на поданные требования. Самые заядлые вертелись возле крыльца, обсуждали возможные условия соглашения, остальные разбрелись по двору и задворкам, пацанва бегала по эстакаде. Шурка и еще несколько мастеровых сидели в кузнице, там было прохладно, в горнах огня не разводили.
Часов около девяти утра мальчишки на эстакаде переполошились: «Едут! Едут!». К конторе подкатили фаэтон и запряжённая парой серых линейка. С них сошли и проследовали в помещение управляющий Клупа, какой-то чин в полицейском мундире и несколько человек в кителях и фуражках горного ведомства. Люди потянулись поближе к конторе, с тоскливой надеждой всматриваясь в зашторенные окна. Однако не крыльцо вышли только четверо стражников. Вслед за ними какой-то весь помятый Туркин — должно быть, после хорошей нахлобучки от начальства.
После этого долго никто не выходил. Толпу томили, выдерживали. Требования поданы, митинговать уже нет смысла, оставалось только мучительно ждать… Но вот снова оживление. Пришли бабы с базарчика и сообщили: на шахтах «Сергей», «Мария» и на Ясиновской набавили по десять копеек на рубль, тем самым прекратили всякое брожение.
Это был ход не в пользу назаровских забастовщиков. Рушились надежды на то, что стачка станет разрастаться, пойдёт по соседним рудникам.
Немного позже, когда томительная неизвестность стала уже невмоготу, последовал ещё один удар: в посёлок, сопровождаемая облаком серой пыли, вошла казачья сотня. Конникам трудно было бы развернуться на шахтном дворе с его рельсовыми путями, кочегаркой, утонувшей меж кучами золы, высокой эстакадой, — потому сотня осталась стоять на дороге, в виду Конторской пустоши. Есаул Чернецов подъехал к конторе, привязал коня к перилам крыльца и, звеня шпорами, вошёл в помещение.
— Пора, — сказал Четверуня мастеровым, что собирались в кузне. — Надо обеспечить порядок. А то найдётся провокатор, швырнёт каменюку на крылечко, а казаки рады стараться…
Когда мастеровщина двинулась к конторе, во всех углах шахтного двора зашевелились, начали стягиваться к крыльцу. И действительно, вскоре на нём появился управляющий Клупа и приехавшие с ним. Правда, не все…
— Шахтёры! — срывая голос, крикнул Клупа. — Сначала послушайте господина пристава.
Толпа ещё плотнее придвинулась к крыльцу, пытаясь рассмотреть самого пристава. Но он оказался небольшого росточка, правда — грудь колесом, все шнуры и нашивки горят на солнце. Кроме того, полицейский пристав обладал густым командирским баском и модулировал им, прислушиваясь к самому себе.
— Огорчили вы меня, братцы! — крикнул он в толпу и, потрясая в воздухе листками бумаги, продолжил: — Какая-то сволочь уговорила вас записать сюда восьмичасовой рабочий день. Это же политическое требование! Как вы посмели в военное время! И вообще — из этих требований детям похлёбку не сваришь. Из этих требований пули и порох не сделаешь… Сейчас перед вами выступит окружной инженер. Слушайте его внимательно и не огорчайте меня. Я не угрожаю, я предупреждаю, потому что от всего сердца хочу вам и вашим детям добра. Положение вы сами создали такое, что всё может очень плохо закончиться…
