— Джейми…
Она позвала его детским именем, которое мистер Макстед в бреду вызволил из какого-то давнего довоенного воспоминания. Она хотела, чтобы он снова стал ребенком и бегал, бегал, бегал, выполняя чужие поручения — за счет чего и выжил в Лунхуа.
Набирая в ладони холодную воду из лужи, Джим вспомнил, как миссис Винсент отказалась помогать ему, когда он болел. Но ему всегда нравилось смотреть, как она ест. Он стоял и ждал, пока она пила из его рук.
Когда она выпила все, что было, он попытался помочь ей подняться на ноги.
— Миссис Винсент, война кончилась.
С неприязненной гримаской на лице она оттолкнула его руки прочь, но ему уже было все равно. Он стоял и смотрел, как она, пошатываясь, идет между сидящими на газоне заключенными. Потом присел рядом с мистером Макстедом и принялся обмахивать у него с лица мух. Он все еще чувствовал на пальцах ее быстрый язык.
— Джейми…
Еще кто-то звал его, так, словно он был китайский кули, которому надо выслужиться перед господами-европейцами. Голова у него кружилась так, что даже и сидеть было бы трудно, и Джим лег на траву рядом с мистером Макстедом. Все, кончился мальчик на побегушках. Руки у него закоченели от холодной воды. Война что-то уж слишком затянулась. В фильтрационном центре и в Лунхуа он делал все возможное для того, чтобы остаться в живых, но теперь какая-то его часть хотела умереть. Это был единственный способ разделаться с войной раз и навсегда.
Джим обвел взглядом сотни лежащих на газоне заключенных. Ему хотелось, чтобы они умерли все, в окружении своих гнилых ковров и кабинетов для коктейлей. Он с радостью заметил, что многие уже последовали его рекомендации, и совершенно искренне озлился на тех, которые все еще могли передвигать ноги и формировали теперь вторую маршевую колонну. Он догадывался, что, вероятнее всего, их просто загоняют до смерти по окрестностям Шанхая, но ему хотелось, чтобы они остались здесь, на стадионе, и чтобы, когда они будут подыхать, перед глазами у них стояли белые «кадиллаки».
Джим яростно смахнул мух с лица мистера Макстеда. Хохоча над миссис Винсент, он начал раскачиваться на коленях, как делал когда-то в детстве, петь себе под нос и размеренно бить ладонью оземь.
— Джейми… Джейми…
Рядом по гаревой дорожке расхаживал японский часовой. Он прошел по газону и остановился рядом с Джимом. Шум явно действовал ему на нервы, и он совсем уже было собрался ударить мальчика ногой в развалившемся наполовину ботинке. Но тут вдруг над стадионом полыхнула мощная вспышка света, мигом залившая весь юго-западный угол футбольного поля, так, словно где-то к северо-востоку от Шанхая взорвалась невероятных размеров американская бомба. Часовой заколебался, оглянулся через плечо; свет между тем становился все ярче и ярче. Через несколько секунд он угас, но повсюду на стадионе остался его бледный отсвет, на грудах ворованной мебели на трибунах, на автомобилях за стойками футбольных ворот, на занявших весь газон заключенных. Они сидели на самом донышке огромной плавильной печи, и грело это печь второе солнце.
Джим оглядел свои бледные руки и ноги, потом перевел взгляд на исхудавшее лицо японского солдата, которого, судя по всему, эта вспышка всерьез обескуражила. Они оба ждали грома, грохота, который неизменно приходил вслед за вспышкой от разрыва, но над стадионом и над прилегающими землями лежала мертвая тишина, как будто на несколько секунд солнце померкло, отчаявшись. Джим улыбнулся японцу, жалея о том, что не может ему сказать одну простую вещь: этот свет — предвестник смерти, это значит, что крохотная его душа вот-вот соединится с большой душой гибнущего мира.
Эти игры, эти видения продолжались до второй половины дня, когда над стадионом вновь заходило зарево от воздушного налета на Хонкю. Джим лежал в полудреме и чувствовал, что земля пружинит у него под спиной, как пол бальной залы в «Шанхай кантри-клаб». Вспышки света перебегали с одной трибуны на другую, преображая мебель в серию живописных картин, иллюстраций из британской колониальной жизни.
В сумерках у туннеля собралась последняя маршевая партия. Джим сел рядом с мистером Макстедом и стал смотреть, как человек пятьдесят заключенных сами строятся в колонну. Куда они собрались? Многие едва держались на ногах, и Джим сильно сомневался, что они дойдут хотя бы до парковки у ворот стадиона.
Впервые после отправки из Лунхуа японцы начали проявлять признаки нетерпения. Торопясь избавиться от последних способных самостоятельно передвигаться заключенных, солдаты стали сходиться со всех концов поля. Они толкали заключенных и тащили их за собой за руки. Капрал в белой марлевой повязке на лице светил фонариком в лица умерших, а потом переворачивал труп на спину.
За спинами японцев суетился штатский-евроазиат, спеша прийти на помощь каждому, кто собрался отправиться в путь, — похожий на посыльного в хорошо отлаженной туристической фирме. По краям поля японцы уже начали грабить мертвых, снимая с них пояса и ботинки.
— Мистер Макстед… — В последний момент относительного просветления Джим сел, зная, что должен оставить умирающего архитектора и уйти вместе с последней колонной в ночь. — Мистер Макстед, мне пора идти. Надо кончать с ней, с этой войной…
Он попытался встать, но тут вдруг почувствовал, как на запястье у него сомкнулись пальцы мистера Макстеда.
— Не ходи с ними… Джим… оставайся здесь.
Джим ждал, что вот сейчас мистер Макстед умрет. Но тот продолжать тянуть его руку вниз, словно пытаясь пригвоздить ее к земле. Джим сидел и смотрел, как маршевая партия, шаркая, тронулась по направлению к туннелю. Те, кто был не в состоянии пройти больше двух-трех шагов, падали и оставались лежать на гаревой дорожке. Джим слышал, как приближаются приглушенные марлевыми повязками голоса японцев, слышал, как поперхнулся от вони и сплюнул на землю сержант.
Рядом с ним, хрипло отдуваясь из-под маски, встал на колени солдат. По груди и бедрам Джима, обшаривая карманы, прошлись его сильные руки. Потом они грубо сорвали у него с ног туфли и зашвырнули их на гаревую дорожку. Джим лежал, не двигаясь, и отсветы горящих в Хонкю нефтехранилищ плясали на трибунах, подпаливая бока ворованных холодильников, решетки на радиаторах белых «кадиллаков» и лампы гипсовых нимф в ложе генералиссимуса.
ЧАСТЬ III
32
Евроазиат
Тихий солнечный свет залил стадион. С безоблачного неба шквалом сыпался мелкий град, волна изморози, осыпавшейся в трех милях над долиной Янцзы с крыльев американских самолетов. Подсвеченные солнцем, ледяные кристаллы падали на футбольное поле, как дождь из новогодней мишуры.
Джим сел и дотронулся до градин, до разбросанных в траве ледяных самородков. Рядом с ним лежало одетое огоньками тело мистера Макстеда, и на его пепельно-сером лице переливались крохотные радуги. Но буквально через несколько секунд град растаял и впитался в землю. Джим стал слушать самолеты, надеясь, что они запустят еще один каскад града, но небо было пустынным, от горизонта и до горизонта. На газоне встали на колени несколько заключенных, они ели градины и переговаривались между собой поверх тел мертвых товарищей.
Японцы ушли. Ночью, никем не замеченные, жандармские солдаты и унтер-офицеры собрали свое снаряжение и исчезли. Джим босыми ногами стоял в ледяной траве и смотрел на туннель, туда, где выход. С парковки сквозь тьму просачивались и перемигивались на бетонных стенах неверные отблески солнечного света. Один из британцев, в сношенных деревянных башмаках, уже двинулся, прихрамывая, к выходу; за ним, закрыв лицо руками, шла его жена в рваном хлопчатобумажном платье.
Джим ждал винтовочного выстрела, ждал, что британца сейчас отбросит к ногам жены; но они оба спокойно вышли на парковку и принялись рассматривать покореженную бомбами технику. Джим оставил мистера Макстеда лежать на траве и вышел на беговую дорожку, намереваясь пойти за ними следом, но потом поосторожничал и решил сперва забраться на трибуну.
Бетонные ступеньки, казалось, шли аж на седьмое небо. Джим остановился передохнуть возле кучи ворованной мебели. Он сел на стул с прямой спинкой возле большого обеденного стола и попил с полированного черного дерева теплой дождевой воды. Внизу тридцать или около того заключенных с трудом поднимались на ноги, как будто после закончившегося бог знает чем пикника. Женщины сидели в траве между тел своих бывших подруг и тихо перебирали волосы, а их мужья — те немногие, кто выжил, — вглядывались сквозь пыльные стекла в приборные доски стоящих на поле автомобилей.
Мертвых было больше ста человек: разбросанных по футбольному полю в полном беспорядке, как будто за ночь они нападали с неба. Джим повернулся к ним спиной и, шлепая по лужам, взобрался на верхний ярус трибуны. Теперь, избавившись от мистера Макстеда, он чувствовал себя виновным в его смерти, и это чувство вины каким-то образом было связано с потерей теннисных туфель. Он смотрел на мокрые отпечатки босых ступней на бетоне и твердил себе раз за разом, что вполне мог продать их японцам, обменять на горсть риса или на сладкую картофелину. А так, притворившись мертвым, он потерял разом и туфли, и мистера Макстеда.
