Послышался робкий стук в дверь.
Опираясь на трость, Маноглу доплелся до кресла.
— Войдите! — крикнул он.
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул Симос.
— Вы звали меня, хозяин? — спросил старший мастер.
Вдруг Маноглу почувствовал сильное головокружение и опустился в кресло. Некоторое время взгляд его был прикован к ботинкам Симоса. Потом, придя немного в себя, он поднял глаза и посмотрел ему в лицо.
— Сдается мне, ты сильно постарел, Симос, — сказал он, и мастер испуганно вздрогнул. — Хотя тело у тебя еще крепкое. Ты, как я погляжу, здоров как бык… Но душой ты постарел… Поэтому никто больше тебя не боится, никому ты не можешь внушить страх.
— Понимаю, — пробормотал каким-то странным голосом старший мастер и опустил голову.
В первые дни после разгрома немцев, когда в стране управляла народная власть, Симоса арестовали, обвинив в том, что он выдал оккупантам Черного и других рабочих, расстрелянных за городом на шоссе. Как только Симос услышал предъявленные ему обвинения, он вскочил с места и стал кричать, что он, мол, возможно, и негодяй — он честно в этом признается, — но чтобы доносить немцам!.. Нет, у него есть чувство собственного достоинства, и до такой подлости он еще не докатился.
«Об этом заявил заводскому комитету сам Маноглу», — ответили ему.
Симосу показалось, что из-под ног его ускользает почва. Значит, теперь, когда повернулось колесо истории, хозяину понадобилось найти жертву, чтобы выйти сухим из воды. И выбор пал на него, Симоса, который столько лет служил ему верой и правдой.
— Да, чудной пошел народ. Просто чудной, — прошептал он.
Может быть, хозяин того и не стоит, но он все-таки привязан к нему. Пусть Маноглу ругает, обижает его, ему наплевать. Но такое оскорбление снести нелегко.
«Ну, значит, ты их выдал?» — спросили его.
— Чудной пошел народ, — пробормотал опять Симос и улыбнулся странной улыбкой.
Потом он точно онемел, и из него не смогли вытянуть больше ни слова.
Вскоре наступили смутные времена, и ему удалось избежать наказания.
После того как утихли волнения и снова открылся завод, однажды утром он явился в кабинет к своему хозяину. Маноглу померещилось, что он видит перед собой призрак с того света.
— Ты жив? — прошептал он, совершенно потрясенный.
— Да, жив, хозяин, — ответил Симос, глядя ему в глаза страдальческим взглядом.
Не выдержав этого взгляда, Маноглу опустил голову.
— Ну ладно, ладно, ступай. Скоро я дам тебе денег, чтобы ты обзавелся собственной лавочкой и наконец пожил спокойно, — сказал он.
— Спасибо, хозяин. — Симос заставил себя улыбнуться. Но эта вновь открывшаяся душевная рана мучила его теперь больше, чем язвы на лице. Он стал пить втрое больше, чем раньше, и с виноватым видом терся возле рабочих. Да, у Симоса, перед которым прежде дрожали все, был виноватый вид. Он знал, что в конце концов его прогонят с завода, потому что он был уже не способен держать плетку в руках.
Встречаясь с Маноглу, Симос смотрел на него каким-то страдальческим взглядом, но тот делал вид, что ровным счетом ничего не помнит…
— Понимаю, — повторил старший мастер. — Этого я давно ожидал.
— Да. Ты уже не справляешься. Бухгалтер определит для тебя размер пособия, установленного министерством.
— А лавочка? — робко прошептал Симос.
— Какая лавочка?
— Как-то раз… Вы разве не помните?.. Лавочка, чтобы хоть немного закрылась рана… Да, хозяин, рана. Вот эта. — И он вдруг задрал грязную рубаху, чтобы Маноглу увидел старый шрам у него под сердцем.
— Ступай, — сказал ему резко хозяин.
Вдруг Маноглу испуганно сжал руками виски. Потом дрожащими пальцами стал расстегивать крахмальный воротничок.
— Врача… — прошептал он. — Позвони быстрей, бы… стрей… Бы… Бы…
Он продолжал бормотать что-то невнятное, тяжело уронив руки на колени. Глаза его были прикованы к лицу старшего мастера. Маноглу попытался поднять руку, чтобы указать пальцем на телефонную трубку.
Сначала Симос в растерянности бросился к двери, чтобы сообщить о случившемся секретарше, сидевшей в смежной комнате. Но вдруг какая-то мысль остановила его.
— Бы… — шептал умирающий хозяин.
На лице старшего мастера появилась улыбка, робкая, испуганная, словно он пытался скрыть за ней свое волнение.
— Ну и чудной пошел народ! — воскликнул он. Маноглу попытался что-то сказать, но не издал ни звука. — Разве вам поможет врач? — продолжал Симос. — Лишние хлопоты. Я-то знаю, что с вами стряслось, не огорчайтесь. С моей матерью-покойницей было то же самое. Так до последней минуты и не смогла она ни пошевельнуться, ни слова вымолвить. Только глядела покорно, как дитя малое. — Он сделал шаг в сторону, чтобы убедиться, следит ли за ним взглядом хозяин, а потом опять улыбнулся. — Вы меня слушаете или нет? Мать моя все понимала. Ей хотелось, чтобы я поднял ее на руки и посадил перед цветочными горшками. Что за причуда, честно говоря, любоваться цветочками? И вам я окажу услугу, да, да, вот вам крест!.. Последнюю услугу, хозяин.
Симос вцепился своими огромными ручищами в кресло, где сидел умирающий, и пододвинул его к окну.
— Вот я и приволок вас сюда, чтобы вы видели свой завод, рабочих… Глядите, все они собрались под окном. Вам повезло. — Он помолчал немного, повернувшись к Маноглу, посмотрел ему в лицо. Взгляды их встретились. — За что вы меня погубили? — продолжал он дрожащим голосом. — Я, Симос, стыжусь людей. Это я, Симос! С тех пор… До чего вы меня довели? Понятно, ведь я хуже последней сволочи.
Это я, Симос! Человек в своей жизни может делать и хорошее и плохое. А каким он будет, порядочным или мешком с дерьмом, — это… Вы погубили меня!..
Он говорил долго, сбивчиво, иногда совсем бессвязно. А Маноглу, застыв, смотрел на него помутившимся взглядом. Иногда нижняя губа у него подрагивала, казалось, он упорно пытался что-то ответить. Под окном на лужайке все росла толпа забастовщиков.
Наконец Симос вышел из кабинета, тихонько притворив за собой дверь. Секретарша сидела за столиком и, жуя жевательную резинку, печатала на машинке. Ее маленький острый подбородочек был в беспрерывном движении. Старший мастер быстро проскользнул мимо нее.
Кое-где на лужайке пробивалась молодая травка. Из окон кабинета Маноглу открывался вид на эту лужайку, домишки предместья и холм вдалеке. Женщины во дворах, ребятишки, бегавшие по берегу, оживляли пейзаж. Теперь забастовщики стояли плечом к плечу. Да, люди, сплотившись, преображаются, внушают страх! Маыоглу, не шевелясь, смотрел в окно…
27
На углу, возле дровяного склада, Илиас, как всегда, остановился. Дальше шла пологая улочка, которая вела к проспекту, площадь; кофейня, киоск, принадлежащий его приятелю. В жаркое время Илиас обычно сидел перед кофейней, в плохую погоду пристраивался внутри, возле стойки, болтая с завсегдатаями, перебрасываясь шутками с официантом. За игрой в тавли и в преферанс время проходило незаметно. Зимой кофейня закрывалась в одиннадцать…
Илиас решительно повернул коляску и поехал направо, по переулку. Дрожа от волнения, узнавал он приметы хорошо знакомого пути. У дверей домов стояли, переговариваясь между собой женщины. Они равнодушно смотрели ему вслед. На мостовой Павлакис и еще несколько мальчишек гоняли мяч. Павлакис здорово вырос. Разгоряченный, он в пылу игры кричал что-то.
Илиас во что бы то ни стало должен был когда-нибудь прийти к Фани. Он долго откладывал это свидание, ждал месяцы и даже годы, потому что ему необходимо было сначала обзавестись деньгами и американскими протезами. Тогда он смог бы безбоязненно вернуться к своему прошлому. Но мечты его не сбывались, лопались, как мыльные пузыри, и с каждым днем душевная боль становилась все мучительней.
Толстые руки подталкивали колеса. Калека понимал, что он больше не в состоянии ждать, что вся его жизнь зависит от этой встречи. Не только любовь толкала его к Фани. Хотя желание мучило изуродованное тело Илиаса, к прежней любовнице его тянуло не только из вожделения. Фани была единственным человеком, способным, как ему казалось, возродить для него прошлое. Счастливое прошлое, беззаботную молодость, безвозвратно ушедшую.
Весь переулок точно дышал очарованием Фани. У Илиаса сладостно замерло сердце. Подобное чувство нетерпеливого ожидания — правда, не такое сильное, но более радостное — испытал он, возвращаясь из госпиталя. Но его болезненно ранили происшедшие дома перемены, и он знал теперь, что страшная война, продолжавшаяся в их семье, со временем изведет его окончательно. Ему никогда не удастся целиком покорить себе мать: не помогали пытки, изобретаемые им для нее, и те, на которые он обрекал себя сам. Он знал, что таким обращением он медленно убивает ее. А после того, как умрет мать, ему придется исчезнуть, уйти из дому. Когда она уговаривала его жениться на Анастасии («подумай, кто будет за тобой ухаживать, если со мной что-нибудь стрясется»), ему делалось тошно. К черту все, смешно говорить о протезах, когда не заживают раны на культях. А раздобывать деньги умеют лишь ловкие люди, не фантазеры.
