— Я не знаю, Пернилла. Меня саму это поразило. Совершенно не похоже на того Дана, которого я знаю.
Пернилла кивнула, и Эрике показалось, что ее немного утешило то, что не одна она оказалась обманутой. Она нервно снимала несуществующие ворсинки с рукавов своей просторной кофты. Ее длинные каштановые волосы с остатками перманента были небрежно зачесаны назад, и весь ее облик производил впечатление неухоженности. Эрика с известной долей снисходительности всегда считала, что Пернилле следует уделять значительно больше внимания своей внешности. Она по-прежнему делала химическую завивку, хотя перманент вышел из моды примерно в то же время, когда и трехцветные мужские ботинки, и всегда заказывала одежду в дешевых почтовых каталогах с низкими ценами и таким же низким качеством и вкусом. Но такой растрепой Эрика Перниллу еще не видела.
— Пернилла, я знаю, что сейчас все очень и очень сложно, но у тебя есть семья — ты и Дан. У вас три замечательные дочки, и вы прожили вместе пятнадцать лет. Не сделай все еще хуже, чем оно есть. Пойми меня правильно, я совсем не оправдываю то, что он сделал. Может быть, после этого вы не сможете больше оставаться вместе, может быть, ты не сможешь его простить, но подожди, не торопись решать окончательно, пока все немного не уляжется. Хорошо подумай, прежде чем что-то сделать. Я знаю, что Дан тебя любит, он мне сам об этом сегодня сказал. И я также знаю, что он сам себя казнит. Он мне сказал, что собирался со всем этим покончить, и я ему верю.
— Я не знаю, чему мне теперь верить, Эрика. Все, что я считала правдой, оказалось неправдой. Чему мне верить?
Эрика ничего не могла на это ответить, и тишина тяжело повисла между ними.
— Какой она была?
И Эрика опять увидела холодный огонь, горящий в глубине глаз Перниллы. Можно было не спрашивать, кого она имела в виду.
— Прошло много времени, я не знаю, какой она стала.
— Она была красивая. Я ее видела здесь летом. Она была точно такой, какой я всегда мечтала быть, — красивая, элегантная, утонченная. При ней я чувствовала себя тупой деревенщиной, и я бы отдала все, что угодно, чтобы стать такой, как она. Так что, куда ни кинь, Дана можно понять. Поставить рядом меня и Александру — и ясно, кто выиграет. — И она горестно потянула на себе практичную, но не модную одежду, демонстрируя, что она имела в виду. — И тебе я тоже всегда завидовала. Его первая настоящая любовь, которая уехала в большой город и оставила его мучиться. Писательница из Стокгольма, действительно сделавшая что-то в своей жизни, ты иногда появлялась здесь и снисходила иной раз до нас, простых смертных. Дан всегда за несколько недель начинал ожидать твоего приезда.
Горечь в голосе Перниллы ужаснула Эрику, и ей в первый раз стало по-настоящему стыдно за свои снисходительные мысли о ней. Как мало Эрика понимала. Заглянув в себя, она вынуждена была признать, что находила определенное удовольствие, демонстрируя разницу между собой и Перниллой, между своей стрижкой за пятьсот крон, сделанной в салоне на Стуреплан, и домодельным перманентом Перниллы, между своей фирменной одеждой, купленной на Библиутексгатан, и блузками и длинными юбками Перниллы неизвестно чьего производства. Зачем ей это было надо? Почему в минуты слабости ее так радовала эта разница? Ведь это Эрика оставила Дана. Хотела ли она потешить свое эго или на самом деле завидовала Пернилле и Дану? Может быть, она глубоко внутри даже сожалела о том, что не осталась здесь и что сейчас это была не ее семья, а семья Перниллы? И может быть, она сознательно унижала Перниллу, потому что в действительности завидовала ей? Мысль была неприятная, но Эрика не могла отказаться от нее. В глубине души она стыдилась себя. И в то же время Эрика задавала себе вопрос: а как далеко она готова была бы зайти на ее месте, чтобы сохранить то, что принадлежало ей? Эрика задумчиво спросила Перниллу:
— А что скажут дети?
Казалось, Пернилла только сейчас поняла, что речь идет не только о ней и Дане.
— Все ведь придется объяснять, верно? Детям, я имею в виду. Что скажут девочки?
Ее слова вызвали у Перниллы настоящую панику, Эрика постаралась ее успокоить:
— Полиция должна узнать, что Дан встречался с Алекс. Но это совершенно не означает, что об этом должны знать все остальные. Вы сами можете решить, что рассказать девочкам. Вы пока еще контролируете ситуацию, Пернилла.
Похоже, это ее успокоило, и Пернилла сделала пару глотков кофе. Он, наверное, уже совсем остыл, но Пернилла этого даже не заметила. Сейчас Эрика здорово злилась на Дана. Она удивилась, что не почувствовала этого раньше, но сейчас злилась все сильнее и сильнее. Как можно быть таким идиотом? Как можно рисковать всем, страсть там или не страсть? Разве он не понимал, как хорошо жил? Эрика сцепила руки на колене и попробовала передать свои симпатии и сочувствие через стол Пернилле. Получилось или не получилось — она этого не знала.
— Спасибо, что выслушала меня. Я правда это очень ценю.
Их взгляды встретились. Не прошло и часа с того момента, когда Пернилла позвонила в дверь, но Эрика чувствовала, что она очень многому научилась и многое узнала за это время, в том числе — о себе самой.
— Ты справишься? Куда ты сейчас пойдешь?
— Мне надо домой. — Голос Перниллы прозвучал решительно и ясно. — Она не выкурит меня из моего дома и не разрушит мою семью. Такого удовольствия я ей не доставлю. Я пойду домой, к своему мужу, и мы с этим справимся. Но я поставлю вопрос ребром, с нынешнего дня все будет по-другому.
Эрика не могла не заметить во всей этой более чем непростой ситуации некоторой комичности. Она представляла, какую взбучку сейчас получит Дан и сколько их еще будет, пока все не уляжется, но он это заслужил. Они крепко обнялись в дверях. Эрика от всего сердца пожелала Пернилле и Дану удачи и смотрела ей вслед до тех пор, пока она не села в машину и не уехала.
Но ненавидящий взгляд Перниллы никак не выходил у Эрики из головы, в этом взгляде не было ни малейшей пощады.
* * *
Она разложила фотографии на кухонном столе. Это все, что у нее осталось теперь от Андерса. Карточки по большей части были старые и пожелтевшие. Прошло много лет с тех пор, когда выпадал случай или какой-нибудь повод фотографироваться. С черно-белых карточек улыбался маленький Андерс, на потрепанных цветных фотографиях он уже подрос. Он был жизнерадостным ребенком. Немного сорванец, но всегда веселый. Задумчивый и добрый, Андерс всегда о ней заботился и старался быть в доме мужчиной — иногда даже чересчур старался. Но она ему все позволяла. Правильно она поступала или неправильно — кто знает, трудно сказать. Может быть, очень многое ей надо было делать по-другому, а может быть, это не имело никакого значения — кто знает.
Вера улыбнулась, глядя на свою любимую фотографию. Андерс сидел на велосипеде — гордый, как петух. Она работала по вечерам и в выходные, чтобы купить ему этот велосипед — темно-синий, с неуклюжим седлом, но Андерс говорил, что мечтал именно о таком. Он очень долго хотел велосипед, и она никогда не забудет его лицо, когда он получил велосипед на свой восьмой день рождения. Каждую свободную секунду он садился на велосипед, и на этой фотографии ей удалось поймать его в движении. Его длинные волосы спускались до самого воротника белой куртки «Адидас» с полосами вдоль рукавов. Таким ей и хотелось его помнить, до того как все пошло вкривь и вкось.
Она долго ждала этого дня. Каждый телефонный звонок, каждый стук в дверь нес с собой страх. И все же она никогда окончательно не верила в то, что этот день настанет. Противоестественно, когда твой ребенок умирает раньше тебя, поэтому об этом даже подумать очень трудно. Но надежда умирает последней: ей все же казалось, что когда-нибудь все образуется, случится чудо. Но чудес не бывает, и надежды не осталось. Единственное, что осталось теперь, — безнадежность и пожелтевшие фотографии.
Кухонные часы звучно тикали в тишине. В первый раз она заметила, каким убогим выглядит ее дом. За все эти годы она его ни разу не ремонтировала, и он выглядел соответственно. Она убирала пыль и грязь, но была не в состоянии убрать серую безысходность, приставшую к стенам и потолку. Все оказалось напрасным, и это тяготило ее больше всего. То, что все оказалось напрасным и ненужным.
Счастливое лицо Андерса насмешливо смотрело на нее с фотографии. Яснее, чем что-либо другое, оно рассказывало о том, чего она не смогла сделать. Это было ее долгом — сохранить улыбку на его лице, дать ему правду, надежду и в первую очередь любовь к тому, что, может быть, будет. Вместо этого своим молчанием она лишила его всего.
Она не выполнила свой долг матери и никогда не сможет смыть вину со своей совести.
Ее пронзила мысль: а что доказывает, что Андерс действительно жил на этом свете? Картины пропали, а та немногая мебель, что оставалась у него в квартире, скоро полетит на помойку, она никому не нужна. И у нее дома не осталось его вещей. Те, что были, он продал или пропил. Единственное доказательство его существования — фотокарточки на ее столе и ее память. Конечно, другие люди тоже его помнят, но лишь как вконец спившегося алкаша. И никто по нему не заплачет, и никто не будет по нему скучать. У нее одной сохранились светлые воспоминания. И в такой день, как этот, ей хотелось вспоминать только хорошее, не позволять себе вспоминать ничего плохого.
