– Нет. Каким образом?
– В конец списка попали те, кому сложнее было убить Ледянину: например, сын Егоровых. Или старшая из Балуковых, Галина, – она всегда на виду. После них шла сама Вероника Егорова, поскольку у нее не подходящий для подобного убийства склад характера. Кстати, и старшего Балукова я отнес сюда же: для него подобное убийство было бы несвойственно, он скорее подходил на роль того, кто убил Лесника.
Макар сел на кровати и потянулся к тумбочке. Похлопал по ней рукой и нащупал маленький листочек из блокнота тетушки Дарьи, в котором она записывала рецепты.
– Вот, посмотри. – Он протянул листок Сергею.
– «Дима Егоров», – прочитал Бабкин верхнюю строку. Затем в столбик стояло: «Галина, Алексей, Светлана Царева». А следующие имена почему на одной строчке?
– Потому что я их оценил примерно одинаково, – объяснил Макар. – Грубо говоря, Катерина Балукова, ее сын и муж набрали бы семь баллов по десятибалльной шкале.
– И Дмитрий Егоров, – бросив взгляд на листочек, добавил Сергей. – Ты считал, что он мог быть убийцей?
– Вполне, – кивнул Илюшин. – Почему бы нет? Но первым в списке претендентов оказался не он.
– «Царева», – прочитал Бабкин самую нижнюю запись, обведенную дважды. – Но почему?!
– Имела возможность и знала порядки в доме, – начал перечислять Макар. – Была поражена поведением Ледяниной. Очень религиозна, а следовательно, нетерпима. Пережила глубокую трагедию. Находилась в состоянии постоянного стресса из-за болезни внука. Ну и, наконец, панически боялась, что дочь откажется от ребенка. Суммируем – получаем Цареву в качестве наиболее вероятного кандидата на роль убийцы.
– Да твое суммирование выеденного яйца не стоит!
– Не стоит, – тут же согласился Илюшин. – Конечно. Как и весь мой список, который всего лишь на десятую долю шага приблизил меня к разгадке. Но благодаря ему Царева оказалась первой, кого я спросил об убийстве, потому что у меня был прекрасный план. – Макар усмехнулся. – Я хотел поинтересоваться у каждого, кто мог оказаться убийцей, зачем он убил Ледянину. Первой спросил Цареву. Остальное ты знаешь.
У Бабкина стало такое выражение лица, как будто его ударили по голове чем-то тяжелым.
– Макар, ты серьезно? – спросил он, не веря своим ушам. – Ты собирался их всех взять на понт? И все?!
– Ты путаешься в терминологии: не понт, а необоснованная психологическая атака, – поправил Илюшин. – В пяти случаях необоснованная, в одном – обоснованная. Мне очень повезло, что я сразу попал на этот один случай.
– Не может быть… – В сознание Сергея начало проникать то, что сказал Макар. – Я который день ломаю себе голову, а все дело в том, что ты ляпнул наудачу: «Зачем вы убили Ледянину?!»
– Ну… в общем… да, – признался Макар. – А ты чего хотел? Головоломного расследования? Сопоставления улик? Анализа мельчайших деталей поведения подозреваемых?
– Хотя бы! – взвыл Бабкин, не сдерживаясь, и тетушка Дарья в соседней комнате перестала храпеть. – Но вот так нахально… Просто спросить, не вы ли преступник… и попасть на преступника?!
Он обхватил голову и начал раскачиваться на табуретке.
В дверь постучали, затем створка приотворилась, и в щелку просунулось недовольное лицо Дарьи Олеговны с челкой, стоящей дыбом.
– Ты чего шумишь? – недовольно спросила она. – Полдеревни перебудил.
– Тетя Даша, – повернул к ней страдальческое лицо Сергей, – ты пойми: он даже не догадывался, кто преступник! Всего лишь предполагал, и то с небольшой долей вероятности!
– Ну и чего же тут удивительного? – проворчала тетушка. – Я вот тоже не догадывалась. Приличная такая женщина была Елена Игоревна, хоть и не особо приветливая. А Макару откуда же было знать?
– Вот и я о том же! Он не знал! Просто взял – и спросил ее, тупо и без изысков.
– А тебе обязательно изыски нужны… – съехидничала Дарья Олеговна. – Без изысков ты никуда! Правильно, Макарушка, молодец! Вот так и нужно преступления раскрывать. А ты, Сережа, спи, а не завидуй.
С этими словами она закрыла за собой дверь, воинственно фыркнув напоследок.
– Просто поразительно, – бормотал Бабкин себе под нос, застилая кровать. – Ни малейшего намека на удачу, и тут появляется господин Илюшин и ловит рыбу на голый крючок. Просто-напросто наглость, по чистой случайности увенчавшаяся успехом. Чему тут завидовать?
– Ничего ты не понимаешь. Я – гений, – скромно сказал Макар. – Гений сыска. Ни одна мельчайшая деталь не ускользает от моего внимания. Я ни о чем не забываю и на все обращаю внимание.
Он выключил свет, накрылся одеялом и отвернулся к стене.
– Эй, – негромко позвал Бабкин, которому стало весело. – Гений сыска! Шерлок Холмсович Игошинский! Ты кое-что упустил из виду.
Он сел на кровать и ухмыльнулся.
– Что? – живо повернулся к нему Макар.
– У меня к тебе было еще и предложение, кроме вопроса. Вопрос я задал, осталось предложение.
– Предлагай, – согласился Илюшин. – Ерунду какую-нибудь предложишь?
– В общем-то, да, – не стал лукавить Бабкин. – Мне свидетель нужен на свадьбу. Пойдешь?
– Ты женишься? – ужаснулся Макар. – С ума сошел? И я – свидетелем? Это даже хуже, чем ты – женихом! Забудь и думать.
– Я так и знал, что ты согласишься, – обрадовался Сергей, лег в постель и улыбнулся в темноте.
Эпилог
На кладбище раскачивались золотые шары, кланяясь во все стороны круглыми головками. Сентябрьский день был теплым и таким же желтым, как высокие цветы, посаженные на могиле Елены Игоревны Царевой. Светлана вырвала сорняки, протерла тряпочкой фотографию и положила перед крестом сиреневые астры, которые любила мать.
Егор сидел рядышком в коляске. Он уже привык к тому, что каждые выходные мама везет его на автобусе, а потом долго толкает коляску по дорожке между могилами, пока они не останавливаются около ограды, почти скрытой за цветами с красивым названием «Золотые шары».
Светлана села на скамеечку и достала из кармана куртки простой листок бумаги, сложенный вчетверо. Развернула. Ей не нужно было читать написанное, потому что она знала его наизусть. Она только повторила вслух последнюю строчку. «Сохрани Егора, или грех мой был напрасным».
– Все получилось, как ты хотела, – негромко сказала Светлана фотографии матери. Елена Игоревна была сфотографирована молодой, но и на этом раннем снимке ее лицо было суховатым, а взгляд темных глаз проницательным и жестким. – Они решили, что грех – это убийство той женщины. Ты очень умная, мама. Ты их всех обманула. Даже записку мне ты написала так, что они прочитали, как им было удобно. Спасибо тебе.
«Вот только зря ты боялась, будто я смогу оставить Егора, – добавила она про себя, продолжая разговаривать с матерью. – Ты потому и умерла, правда? Ты хотела, чтобы я осталась с сыном и никогда уже не бросила бы его. А еще ты боялась, что милиция найдет того, кто убил нашу соседку, потому что сама все поняла, когда поднялась на чердак и нашла там ту несчастную наволочку. Ты даже выстирала ее, мама, и положила обратно. Хотя, знаешь, я ведь зря унесла ее – на ней не было никаких следов. И милиция, даже если бы и нашла наволочку, ничего не смогла бы доказать.
Только ты ведь не знала этого, правда? Ты думала, что на ней есть следы того, что я сделала, когда задушила женщину, вливавшую яд во всех, с кем она соприкасалась. И еще ты думала, что я могу послушаться ее и в самом деле бросить Егора в приюте, как она советовала. И ты умерла, мама, ты сделала самое страшное, что только могла сделать, чтобы спасти меня и одновременно привязать меня к Егору, – своей смертью, своим последним желанием, своей страшной жертвой».
Светлана вспомнила, как, дрожа, входила в дом Егоровых – с надеждой, что калитка будет закрыта, или дверь запрут на засов, или в доме останется кто-то из детей, и ей придется притвориться, будто она зашла за какой-нибудь посудой – они с матерью часто занимали посуду у соседей. Но все получилось так незаметно, так легко и просто, что, уже входя в комнату той женщины, Светлана знала – она убьет ее, тихо выйдет из дома, вернется к сыну, и все будет, как прежде. Никто не будет напоминать ей о том страшном поступке, который она совершила два года назад, потому что каждый раз, когда Ледянина советовала ей отдать Егора в детский дом, Светлана вспоминала, что она уже сделала это один раз. И каждый раз, слушая соседку против своей воли, она начинала смотреть на сына глазами Юлии Ледяниной и видеть перед собой не больного мальчика, которого понемногу приучалась любить, а маленького уродца, от которого нужно избавиться любым способом.
«Знаешь, мама, она как будто гипнотизировала меня, – молча пожаловалась Светлана фотографии. – Я не хотела ее слушать, правда! Только какая-то часть меня слушала – неправильная часть, нехорошая. Я сама никогда бы не отказалась от Егора, но она как будто заставляла меня. Говорила, что его нельзя любить… Я знала, что это неправда, но, когда она так говорила, мне и в самом деле начинало казаться, что нельзя.
