— Что?
— Кое-что.
По тону я понял, что не стоит продолжать задавать вопросы.
— Итак, мы разошлись, я точно не хотела оставаться в Бозмане, но в то же время не хотела уезжать из Монтаны, к которой сильно привязалась. Вот я и съездила в Маунтин-Фолс, и приятель приятеля утроил мне встречу со Стюардом Симмонсом, редактором «Монтанан». Я появилась вовремя: за неделю до этого фоторедактор уволился. Я получила работу. И переехала сюда.
— Похоже на настоящую сказку Маунтин-Фолс, — заметил я.
— Ага, тут все оказываются, потому что у них что-то не заладилось в другом месте.
— У всех неприятности в Касабланке.
— Или в Нью-Йорке. Какие у тебя были неприятности в Нью-Йорке, Гари?
Я видел, что она ждет моей исповеди и рассказа о том, как я не сумел пристроиться в Манхэттене. Поэтому я позаимствовал отдельные подробности из жизни Гари, немного их приукрасив. Сам удивился, как у меня все легко и гладко получилось. Я поведал ей, как приехал в город после колледжа, уверенный, что буду делать обложки для «Вог» уже через пару месяцев. Но вместо этого мне пришлось жить в дерьмовых квартирках в восточной части города, работать где придется, ничего не достигая. Затем умерли мои родители, а поскольку я был единственным ребенком, дом достался мне. Было невероятно трудно вернуться в пригород после всех этих лет в Манхэттене, но с финансовой точки зрения выбора у меня не было. Особенно если учесть, что многие фотоагентства и журналы вроде «Дестинейшнс» продолжали меня игнорировать.
Затем я упомянул о своем романе с Бет.
— Это было серьезно? — спросила Анна.
— Нет, занимался самоуничтожением. Ведь с замужней женщиной можно связываться, если только хочешь причинить себе серьезный вред.
— Ее муж об этом узнал?
Я покачал головой.
— Он был юристом с Уолл-стрит. Который воображал себя талантливым фотографом.
— О, господи, — засмеялась Анна.
— Ты бы видела темную комнату этого парня. Зашибись. А его коллекция камер… вполне могла стоить тысяч сорок.
— И все же она полюбила тебя. Настоящего фотографа.
Я опустил глаза в тарелку.
— Ну да, — наконец произнес я. — Ты с кем-нибудь сейчас встречаешься?
— Был один, журналист из газеты, но он уехал из города примерно три года назад. Нашел работу в Денвере. Да и не слишком серьезно все это было. С той поры только пара идиотских ошибок.
— Удивительно, — заметил я.
— Да ничего удивительного. Маунтин-Фолс, возможно, городок замечательный, но у одинокой женщины выбор очень небольшой.
— Но всегда есть Руди Уоррен.
— Совершенно верно, — сказала она. — Заметь, что он однажды попытался…
— И?..
— Ты что? Спать с Руди — это погрешить против вкуса.
Мы выпили вино, съели морского окуня, заказали еще бутылку вина и начали слишком громко смеяться.
— Хочешь услышать лучшую историю про Руди Уоррена всех времен и народов? — спросила Анна. — Однажды он уговорил Мэг Гринвуд лечь с ним в постель…
— Да, я слышал, — сказал я.
— Короче, когда они закончили, Мэг прижалась к нему и прошептала «Все было так мило, Руди». Догадайся, что он сказал. «Зачем ты мне об этом говоришь? Скажи своим подругам».
Из ресторана мы выбрались около полуночи.
— Я очень надеюсь, что ты не собираешься ехать домой на машине, — сказал я.
— Никоим образом, — заявила Анна. — Мы пойдем пешком, ты меня проводишь.
Она взяла меня под руку. Три квартала до ее дома мы молчали. Она жила в тихом тупике, засаженном деревьями, в доме примерно двадцатых годов. Фонарь окрашивал улицу в теплый бежевый оттенок. Подходя к ее двери, я твердил себе: Ты набрался. Быстренько клюнь ее в щечку и уходи. Не усложняй ситуацию… Когда мы поднялись по ступенькам на крыльцо, Анна повернулась ко мне и одарила меня пьяной улыбкой на сто ватт. Свет от фонаря падал ей на лицо. И я подумал она прекрасна.
— Ну… — сказал я.
— Ну… — сказала она.
— Было здорово.
— Очень здорово.
— Ну… — сказал я.
— Ну… — сказала она.
Я наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но вдруг поцеловал в губы. Ее рот приоткрылся, она обхватила меня руками, и мы начали падать в дом. Упали мы на пол в холле. И начали срывать друг с друга одежду.
Позднее, уже в постели, она сказала:
— Я могу легко привыкнуть.
— Не говори мне, скажи своему…
— Заткнись, — сказала она, крепко меня целуя.
— Я тоже могу легко привыкнуть, — сказал я.
— В самом деле?
— Конечно.
— Хотелось бы мне верить.
— А почему не можешь?
— Да потому что я боюсь…
— Чего?
— …что ты просто еще один из мимолетных сердцеедов, которые прилетают, болтаются вокруг, пока пейзажи не начинают надоедать, затем однажды ночью, когда никто не смотрит, линяют из города.
— Разве я похож на такого?
— Тебе уже под сорок, ты никогда не женился, у тебя ничего не вышло с работой в Нью-Йорке, поэтому тебя занесло сюда. Через пару месяцев Маунтин-Фолс станет казаться тебе незначительным, и ты…
— Мы здесь не слишком забегаем вперед? — спросил я.
— Забегаем.
— Мы?
— Ну, я. Но я погорела на три раза больше, чем нужно, и я не допущу, чтобы это случилось снова. Я слишком старая…
— Ты не старая.
— Мне тридцать пять.
— Прости, я ошибся. Ты действительно старая.
— Негодяй, — сказала она и снова меня поцеловала.
Когда я проснулся утром, ее уже не было. На подушке лежала записка.
Гари!
Кое-кому приходится работать. Позвони мне попозже.
Меня можно уговорить приготовить тебе сегодня ужин. Есть чай, кофе. Бомбейский джин в кухне.
Целую.
А.
Я побродил по дому. Здесь было куда больше порядка, чем в офисе. Ничего особенного: побеленные каменные стены, полы из выбеленного дерева, небольшие мексиканские коврики, кучи книг и компакт-дисков, маленькая темная комната, бывшая когда-то второй ванной комнатой. Состарившийся увеличитель «Кодак», полоски недавно проявленных негативов, два недавних снимка, пришпиленных к веревке для просушки. На первом снимке большой рекламный щит: Мотель «Бьютт Элегант». Номера для молодоженов, — изрешеченный пулями. На втором снимке — маленькая заброшенная церковь, полностью утонувшая в снегу, причем ее самодельная колокольня украшена плакатом: Иисус грядет. Я улыбнулся. Анна Эймс обладала зорким глазом, и, если судить по толковой композиции, она также знала, как обращаться с камерой.
В темной комнате обнаружился телефон. Я снял трубку и позвонил ей в газету.
— Ты так и не показала мне те шесть отобранных фотографий, — сказал я.
— Это был всего лишь повод заманить тебя в свою постель, — заявила она.
— Мне понравились снимки щита и похороненной под снегом церкви.
— Ты там повсюду совал свой нос.
— Ты оставила меня одного в доме, разумеется, я тут огляделся. Снимки замечательные. Ты покажешь мне другие?
— Если захочешь.
— Захочу.
— Тогда получается, что приглашение на ужин принято?
— Точно.
— Увидимся около семи, — сказала она. — Принеси побольше вина.
Ты не должен этого делать, сказал я себе. Знаю, знаю, вмешался другой голос. Но сделай мне одолжение. Заткнись.
Я приготовил себе чашку кофе и пошел в гостиную. На каминной доске я увидел три семейные фотографии: Анна с пожилой парой (ее родители, решил я), два прыщавых подростка в школьных блейзерах (наверняка братья) и снимок, на котором Анна, лет двадцати с небольшим, держит на коленях крошечного младенца. Наверное, племянника или племянницу, подумал я, ведь о детях она ничего не говорила. Я посмотрел на газеты и журналы на журнальном столике. «Нью-Йоркер», «Нью-Йорк ревю оф букс», «Атлэнтик монтли», «Нью-Йорк таймс» и в самом низу стопки — экземпляр «Пипл». Что же, у нас у всех есть тайная слабость к мусорным изданиям. Я нарушил свое правило не читать ничего с востока и полистал вчерашний экземпляр «Таймс». Когда я дошел до страницы с некрологами, мой взгляд сразу же остановился на заголовке:
ДЖЕК МАЙЛ, ЮРИСТ.
УМЕР В 63 ГОДА.
Джек Майл, полноправный партнер фирмы «Лоуренс, Камерон и Томас» на Уолл-стрит, скончался в субботу в больнице «Маунт Синай» после продолжительной болезни. Ему было 63 года.
Джек Майл, глава подразделения «Доверительное управление и наследство», начал работать в компании «Лоуренс, Камерон и Томас» в 1960 году. В 1964 году стал партнером, был первоклассным юристом в своей области.
У него остались жена Роуз и двое детей.
Я положил голову на руки. Джек. После смерти отца он заменил мне его. Он молча понимал меня. Потому что, как и он, я был чужаком. Мы увидели это друг в друге при первой же встрече — два человека, которые играли в корпоративную игру на Уолл-стрит, но втайне ненавидели все, что с ней связано. Наверняка его лучшим периодом в жизни были пятидесятые годы, когда он жил в какой-то студии на Макдугал-стрит и рисовал безумные холсты под влиянием Кандинского. Но как только он под давлением родителей поступил в юридическую школу, он выбросил все холсты. И никогда больше не брал в руки кисть. Бедняга Джек. Возможно, своей смертью я ускорил его кончину. Еще одна моя жертва.
