(если можно так выразиться). Сюда входит все: и личность, и поэзия и романтика, и все. Под давлением времени, течений и т. п., под влиянием отдельных личностей мы пришли к тупику, к академии методов, принципов и т. п., бездушным, мертвым формулам (супрематизм, отчасти кубизм), формулам, которым я теперь объявил войну. Я как художник, к счастью содержащий в себе наибольшее количество эмоциональной силы, это почувствовал раньше всех. Представь себе, что ты любуешься каким-либо пейзажем, воздухом, солнцем и т. д. В живописи ты выразить не можешь. Ты принужден «ободрать» это, — то, чем ты любуешься, и подчинить это методам, а следовательно, как я определяю, умертвить душу.
Итак, я повторяю, к черту методы. К черту левую половину сезанновского творчества. Да здравствует душа и тело искусства! И да здравствуют все мастера, которые это понимали.
29 марта 1921 г.
Тула
Дорогой мой маленький Кот!
О Боже! Ну что же это за город такой — ой, прямо потеха! Я совершенно был другого мнения о Туле. Она до того грязна, до того ободрана, что прямо невозможно. Улицы, правда, широкие и длинные, геометрически правильно расположенные дома, сплошь двухэтажные. Я как вышел с вокзала, сел на трамвай № 1,— их всего две линии: № 1 и № 2, пошел по гостиницам. В первой мне предложили койку и во второй час спустя освободили номер. Я поехал на вокзал за вещами. Носильщиков нет. Приходилось мой трехпудовый чемодан таскать самому. Он меня очень изнурил. Извозчик взял 2 р. 50 коп. (дешево?). Я впер чемодан в номер и пошел бродить по городу. В центре города главная улица Коммунистическая. В одном конце коричнево-розовое здание собора Елизаветинского стиля с растреллиевской колокольней, и Кремль похож на большой прямоугольный тюремный двор вроде нашей Бутырки, только с зубчатыми стенами. Тут же рядом с Кремлем знаменитый оружейный завод. Его совсем не видно из-за кустов. Только видно большую трубу. Он совсем старый… Тут же бульвар — грязен и неуютен. Я зашел в ресторан-веранду, заказал окрошку и баранину за 3 руб. Есть было противно — лазят грязные нищие и тут же бесцеремонно садятся доедать объедки руками прямо из тарелок. Побрел дальше на другой конец улицы — очень длинной — дошел до кладбища. Внутри стоит огромный собор с высокой колокольней, на первом ярусе которой по углам торчат громадные фигуры ангелов с выпученными глазами. На фоне зеленых деревьев они, размалеванные, выглядят страшно. Десяток старух и одна болезненная девочка лет 12-ти дожидаются службы. Удивительно все города средней полосы похожи друг на друга. Улица Тургенева — деревянные домишки, дальше улица Жуковского чем-то напомнили мне Пензу. Довольно грустно. Пошел опять вниз, стал бродить по улочкам, примыкающим к Кремлю и заводу. Люди скучно сидят у своих домов или выглядывают из окон. Полулежа на окне сидит девица с густыми черными бровями и несоразмерно большими глазами, красномордая. Пройдя мимо нее, я почему-то расхохотался. Она заметила и что-то вослед обидчиво буркнула. У одного двора собралась толпа. Лишенец, которого выкинули из его квартиры, повесился. Стоит карета скорой помощи. Вышел я на какую-то поляну позади завода, где протекает река Упа, повернулся назад — прекрасный мотив: солнце закатилось за железнодорожный мост. Пришел совершенно изнуренный домой в номер. Настолько устал, что две газеты, которые я купил, казались тяжелыми. Я немного посидел, стал набивать холст на подрамник. Завтра пойду работать. Материалу для этюдов много, и неудобно же писать колокольни, и не за этим я сюда приехал. Сейчас ем печенье с нарзаном, чаю нет. В окно слышно радио. Поет какая-то бабища, а ее передразнивают пьяные хулиганы. Да, Тула поистине родина знаменитого Блохи и девицы Марии. Я тебе пишу прямо сочинение.
Продолжаю вчерашнее письмо. Немножко похоже на дневник. Ой, и люблю людей, которое пишут дневники! Я ужасно много хожу. Был сегодня у коменданта Оружейного завода. Работать не разрешили. Вполне понятно! Начал пока из окна своей гостиницы Кремль. Потрясающе отвратительные белила, я в отчаянии, но, кажется, все-таки удачно идет. Завтра еду на металлургический завод в 12 километрах от Тулы. Вечером опять пошел бродить. Набрел на какую-то церковь. Вошел. Убогое пение молящихся ударило в меланхолию. Страшно смотреть на них, с верой устремленных к Богу. Печальная картина. Недолго постояв, вышел, побрел по совсем темной улице, расположенной вдоль корпусов завода. В каких-то полумагазинах, полулавках живут люди. В окно видел, в одной квартире повешена масса картин в рамах, копированных, наверно, самим хозяином, любителем-художником. «Не ждали» Репина, «Ломоносов едет на розвальнях искать славы в Питер», розвальни с гробом — «На кладбище» Перова, «Мальчик с собакой и обезьяной». Жалко вдруг стало что-то этого наивного чудака. В каждой лавке-квартире виднеется грамофонная труба, в углу висит киот с массой икон и зажженной лампадой, за столом сидят, пьют чай. Пришел домой, начал мыть кисти и готовить бумагу для завтрашнего этюда. Дорогой мой котинька, славненький зайчик мой, я тебя люблю больше всего на свете. Я уже считаю дни, когда тебя увижу! Не могу сейчас же не описать тебе базара. Я встал рано в 6 часов. Не знаю, куда себя девать, все закрыто. Вышел на улицу, вспомнил о базаре, и действительно, недалеко от моей гостиницы, которая, кстати говоря, никак не называется. Просто номера, угол Коммунистической и Октябрьской. Ну, и действительно базар! Он раза в 4–5 больше Сухаревки, да нет, более чем в 4–5. И чего-чего только здесь нет! Да, действительно СССР неисчерпаем! Яйца, творог, сметана, мяса изобилие: свинины изобилие, возов сто подряд, масло (цена от 7–8–9 руб. ф.), баранина, живые свиньи, изобилие поросят, которые визжат во весь базар, как прокаженные. Гуси, утки, индейки, куры, цыплята (по 5 р.), сало, окорока, мука, крупы. Железные скобяные лавки, самовары, щетки, платья, платки, сапоги, гармоньи, велосипеды (400 р.), галантерея, часы. Смешной один часовой магазин: из фанеры клетушка и в ней висит штук 6 часов таких, как у моей бабушки, старые-старые, проржавленные. Здесь же на стене висит один механизм без циферблата, а снаружи — циферблат без часов, весь выгнут, засижен мухами, так что ничего не видно, и тем не менее бережно прибит. Вот едут с базара с покупками: у одних <…> прямо у колен сидит хряк-боров и дремлет. Он устал, и ему парень почесывает за ухом. Это его усыпило, но он отдыхает от только что кончившегося визга, когда его безжалостно
