о том, что его главные действующие лица рассматривали поначалу события 24–25 октября как государственный переворот и захват власти, но отнюдь на как «великую революцию», как стали величать переворот позднее, когда за ним последовало множество других, более кровавых событий. Итак, дадим слово Троцкому.
«Я уже рассказывал однажды, — пишет он, — как Дан, идя, должно быть, на фракционное заседание меньшевиков II съезда Советов, узнал законспирированного Ленина, с которым мы сидели за небольшим столиком в какой-то проходной комнате. На этот сюжет написана даже картина, совершенно, впрочем, насколько могу судить по снимкам, не похожая на то, что было в действительности. Такова, впрочем, уж судьба исторической живописи, да и не только ее одной. Не помню, по какому поводу, но значительно позднее я сказал Владимиру Ильичу:
— Надо бы записать, а то потом переврут.
Он с шутливой безнадежностью махнул рукой:
— Все равно будут врать без конца».
Что верно, то верно. По-видимому, кое-что придумал и Бонч-Бруевич, много написавший о Ленине: вряд ли бы мог Дан увидеть его сидящего к тому же в обществе Троцкого, если бы охрана была задействована уже тогда, как пишет он. Но это, конечно, не главное, что «наврал» В. Бонч-Бруевич.
Главное происходило за стенами Смольного. «Человек с ружьем», а их на четвертом году войны много скопилось в Петрограде, поверил большевикам, что они быстро решат все трудности, и пошел брать для них власть. Как было не поверить простому человеку, когда перед ним на митинге выступает председатель Питерского Совета, гипнотизирующий своими глазами и такими вот словами:
«Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату… У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему», — так описывает в «Записках о революции» Николай Суханов один из митингов, где выступал Лев Троцкий. Ему казалось, что после слов оратора толпа запоет революционный гимн. А когда на голосование была поставлена резолюция: «Кто за то, чтобы за рабоче-крестьянское дело стоять до последней капли крови?» — все дружно подняли руки вверх.
И пошли брать Зимний, шубы и сапоги.
…Всю ночь с 24 на 25 октября Ленин провел в Смольном, входил в курс дел, впитывал информацию, поступавшую с улицы, подгонял события. В это время в городе вооруженные отряды захватывали одно за другим правительственные учреждения, почту, телеграф, телефон, вокзалы, мосты, все ближе стягивая кольцо вокруг Зимнего дворца. За шестнадцать часов до ареста членов Временного правительства Ленин пишет обращение «К гражданам России» и извещает их о том, что правительство низложено и власть перешла в руки восставших. Это обращение было послано в газету и напечатано днем, когда колесо истории еще можно было повернуть вспять одним артиллерийским отрядом, ударив из пушек по Смольному, где находились ЦК всех партий, входивших в Советы: большевиков, меньшевиков, левых и правых эсеров…
Взятие правительственных учреждений происходило в те самые часы, когда в столицу съезжались на второй съезд Советов делегаты со всех концов России, многие из которых не знали, что для них готовится подарок — захват власти в громадной стране. Делегаты собирались в Смольном, а в это время из комнаты под № 71 по телефону отдавались приказы. В смежной комнате наш вождь пребывал все еще в парике, хотя и сообщал «гражданам России» о победе революции. Что в это время говорил, что чувствовал Ильич? Этот момент отражен в воспоминаниях Бонч-Бруевича, напечатанных в 1955 году в журнале «Знамя», когда автору ничто не угрожало, как раз в том году он и умер, пережив страшного цензора — Сталина.
«Владимир Ильич был очень недоволен тем, что мешкают со взятием Зимнего дворца. Он не видел там сил, которые бы могли оказать значительное сопротивление.
— Почему так долго? Что делают наши военачальники? — спрашивал Владимир Ильич. — Затеяли настоящую войну! Зачем это? Окружение, перебежки, развертывание… Разве это война с достойным противником? Быстрей! В атаку! Хороший отряд матросов, роту пехоты — и все там!
И он наскоро написал приказ в полевой штаб о немедленном наступлении».
Что тут верно, так это то, что Ленин проявлял крайнее неудовольствие, как ему казалось, медлительностью войск. Но один из главных мифотворцев Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, один из родоначальников невиданного в истории культа горячо им любимого вождя и друга, изображает Владимира Ильича в той роли, которую он не играл. Он не писал приказов войскам, не будучи ни членом ВРК, ни членом исполкома Петроградского Совета, да и не требовалось его усилий в этом направлении. Пишущих приказы хватало и без него.
Момент был драматический. Страсти накалились до предела. Среди делегатов шла бурная агитация, большевики доказывали, что поступают так, как нужно. Съезд открылся только в 22 часа 45 минут. Из 670 делегатов 300 было большевиков. «Правые эсеры, меньшевики, бундовцы рвали и метали, — пишет Крупская. — Они огласили декларацию протеста „против военного заговора и захвата власти, устроенного большевиками за спиной других партий и фракций, представленных в Совете, и ушли со Съезда“». Он прервал работу… Вождь в парике ждал исхода боя. Потому не спешил явиться пред народом.
Что поражает. Все действующие лица, главные герои и второстепенные статисты, делали свое дело, не ведая, что творят. Чем успешнее оно развивалось, тем скорее они приближали свой конец, гибель, смерть, самоубийство, казнь, ссылку. Товарищ Сталин, будущий диктатор, наследник Ильича, почти никак себя активно не проявил, никто его на авансцене истории в тот день не увидел, почти все, что писалось о нем позднее, — вымысел, миф, желаемое, выдававшееся за правду.
В первую годовщину Октября Иосиф Виссарионович по горячим следам вспоминал: «Вся работа по практической организации восстания происходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана главным образом т. Троцкому».
Сам же Лев Давидович спустя десять лет после события по поводу роли своего к тому времени злейшего врага товарища Сталина писал, имея на то все основания, следующее: «Решающую ночь с 25-го на 26-е мы провели вдвоем с Каменевым в помещении Военно-революционного комитета, отвечая на телефонные запросы и отдавая распоряжения. Но при всем напряжении памяти я совершенно не могу ответить себе на вопрос, в чем, собственно, состояла в решающие дни роль Сталина? Ни разу мне не пришлось обратиться к нему за советом или содействием. Никакой инициативы он не проявлял».
Ну а что делал Ильич в часы
