– Я разделяю сие мнение, – сказала Королева. – И завидую вашей пасторальной девствийской жизни. В Канзасе безмятежно, милорд?
– Слишком безмятежно для человека моего склада по временам, мадам. Вам ведом девствийский темперамент в общем, я полагаю. Мы довольны страной. Мы в безопасности. В мире с соседними народами и – ныне – с Альбионом.
– Восстания были не слишком многочисленны.
– И против не Державы, но ее представителя. – Он давал понять, что разумеет Герна.
– Да. – Глориана потерла глаз и зарылась подбородком в воротник. – Ну а случись война? Поддержат ли нас девствийские нобили?
Лорд Канзас был застан врасплох.
– Война?
Она положила пальцы на его предплечье.
– Сегодня никакие войны не начнутся, милорд. По крайней мере я о таких не знаю. Я всего лишь задала гипотетический вопрос.
– Девствия отправится на войну. Неохотно. Но отправится.
– Как я и думала.
– Проблема сих Жакоттов, мадам. Вряд ли она достигла таких масштабов?..
– Никаких масштабов, милорд. Разве что Жакотты справедливо разгневаны убийством сестры и исчезновением отца. Но они остудятся.
– Ни единого из них нет на Сшибке.
– Вы заметили? – Она устало и согласно улыбнулась. – Вестимо. Сей год они воздерживаются. Жакотты и их родичи. Кто их обвинит? Однако они, заверяю вас, с нами воссоединятся.
– Надеюсь, мадам. Сир Амадис. Его супруга была Жакотт, верно?
– Призвана домой. Сиру Амадису дозволено ехать с нею, но он отказался. Они разделены. Сие ненадолго. Сир Лепсий Ли отбыл со своей половиной в Кент, забрав прислугу со Двора.
– Вас не задевает подобное вероломство, мадам?
– Мы – Держава, милорд, и потому не обладаем чувствами. – Скрыв гримасу, она вновь воззрилась на турнир. Ее пальцы остались на его руке. – Ваша сельская прямота освежает нас, лорд Канзас, но не всегда подходяща для Двора.
Он фыркнул:
– Вы простите меня?
– Вы чаруете нас, как всегда, милорд.
Приблизился прищуренный лорд Монфалькон.
– Мой лорд Канзас?
Тот поднялся и склонился:
– Ваша милость.
В тот миг Королева Глориана поняла своего лорда Монфалькона: Лорд-Канцлер смотрел на девствийского дворянина как на годного соискателя. Одобряет ли он сие? И ухаживал ли за нею Канзас? Она взглянула на одного, потом на другого. Обмахнула веером щеку.
– Вы возлюбили наш Двор, с очевидностью, – сказал лорд Монфалькон.
– Равно я люблю и весь остров. – Девствиец осторожничал. Он продолжал разговор с неохотой, возможно потому, что опасался Монфальконовых сверхчувствительных трактовок.
Серый лорд в черных одеждах медлительно двинулся к Глориане, почти угрожающе, и лорд Канзас поневоле дернул рукой, видимо, чтобы его остановить. Затем возложил ладонь на навершие своего кортика.
– Мадам, – сказал лорд Монфалькон, вряд ли заметив сии жесты, – с вами переговорил бы посланник Катая.
– Пусть приблизится, милорд. – Глориана послала Канзасу прощальную улыбку и возвернулась к Долгу.
И Долг был превыше всего для нее в течение недели, и солнце делалось жарче и жарче, толпа – неистовее, Рыцарские поединки – эффектнее, ибо шелк, сталь и вода, пыль и хмарь сочетались, дабы творить спектакль, что всякий день более напоминал грезу. Глориана посещала пиршества и всех околдовывала. Она воздавала почести, принимала подарки, восхваляла всех и каждого, и все и каждый сходились во мнении, что сей Летний Фестиваль – лучший из Фестивалей, что никогда не будет он превзойден в безупречности и веселье. И рыцарь, и йомен, и посол, и дама, и сановник, и купец отходили от Королевы исключительно обнадеженным шагом и с поющим сердцем. И если Королева всякий новый день чуть более полагалась на румяна, дабы сохранить цвет лица, никто не прокомментировал сие неприятельственно; никто и не заметил, как замечали сие молчаливый сир Томашин Ффинн или болезный Ингльборо, сколь она становилась бледна.
И лорд Монфалькон, что прохаживался среди гостей, развивая и укрепляя достигнутые Королевой результаты, отказывался замечать сие, а также слушать Тома Ффинна либо Лисуарте Ингльборо, когда те сообщали ему о королевской бледности. Он сделался почти сердечен к вероятному противнику, к многочисленным своим знакомцам, но охладел к друзьям.
Меж тем сир Амадис Хлебороб посещал лишь церемонии, кои без него не обошлись бы, и часто отправлялся в старое Восточное Крыло; и доктор Ди, рассеян, но любезен, покидал покои лишь изредка и тщательно запирал за собой дверь; и лорд Кровий Рэнслей крался вдругорядь коридорами старого дворца; и мастер Флорестан Уоллис приступал к своим обязанностям, будучи слаб и тяжело дыша, и лишь по необходимости. Даже верный лорд Рууни оставался в обществе жены и детей долее обычного, но никто и не ожидал иного.
И когда Королева скучала по мастеру Уэлдрейку и леди Блудд, она понимала, чего именно те страшатся, и о них не осведомлялась. Кроме того, мастер Уэлдрейк не покладая рук трудился над последними виршами для Дня Восшествия. Лорд Шаарьяр возвернулся из Багдада, доставив комплименты своего господина, Гассана, Всеславного Калифа, и привезя дорогие подарки, но ни словом не обмолвился о слухе касаемо предстоящей дуэли на палубе корабля. И лорд Монфалькон тяготился улыбкой в беседе с тем, кто украл у него лучшего его слугу, Квайра.
Сир Вивиан Сум поучаствовал в Сшибке и выиграл ее, но, будучи весьма помят, жаловался, что не сможет сесть на коня целый месяц и пропустит оттого раннесентябрьскую охоту. Сир же Орландо Хоз бросил вызов кузену, нубийскому рыцарю великой славы, сиру Стервятусу, и невзначай одолел его, вследствие чего ходил по Двору словно в ошеломлении.
Отправлялись экспедиции в поля за пределы города, устраивались вечерние пиры под открытым небом, цвело и пахло бражничанье, отчего часть гостей пропадала, дабы отыскаться назавтра на сеновалах, в стогах, кустах, канавах или – в паре-тройке случаев – в мягких постелях пейзанских вдов.
Августовский воздух жег, но и утешал; и если раздражительность распалялась, вскоре она чахла от всеобщего добродушного веселья. Компании царедворцев, выезжая засветло или даже в сумерках, глядели на прекрасные холмы и наблюдали за жатвой, видели богато украшенные барки в длинных прямых каналах, впадающих в реку, и город, и корабли, загружавшие и разгружавшие товары мира имущих; видели мирный, счастливый, трудолюбивый Альбион и знали, что правление Королевы хорошо. Тени леди Мэри и прочих исчезли. Вести, достигая Жакоттов, подрывали их всеобщую ненависть, и часть их советовала сородичам поразмыслить о заключении мира с Королевой, что всегда была их другом. Полонийцы, сарацины и татары смешивались с народом Альбиона, выказывая себя человечными, приличными мужчинами и женщинами, и Марс закатывался обратно за горизонт.
Забрезжил самый День Восшествия, и утром проведены были четыре последних боя, дабы определить пару Воителей, что вечером сшибутся еще раз пред Королевой, – и победитель примет венок из королевских рук. Меж двумя событиями произойдет Маскерад с участием Королевы и членов ее Двора, что перевоплотятся в персонажей и произнесут реплики. Сего действа, зенита празднований, предожидали весьма счастливо. Хвала Глориане не сходила с уст; скандалы провозглашены были вне закона; нравственность, доблесть и смирение Державы утвердились, отчего суровые черты лорда Монфалькона выражали почти довольство.
* * *
В своих апартаментах, в окружении компаньонок, служанок и пажей бледная Глориана страдаючи дозволила себя накрасить и нарядить в великолепный, роскошный костюм героини: дамасский шелк и накрахмаленный лен, бархат и парча, расшитые тысячами драгоценностей – сапфиры, аметисты, бирюза, рубины, жемчуга и, преобладающе, брильянты. На поникшую голову надета была высокая остроконечная корона с тонкой вуалью кружева, дабы придать облику загадочности. За головой вздымался воротник на проволочном каркасе, столь высокий, что с ним Королева достигала семи футов, дабы возвышаться над любым рыцарем. Затянута в корсет, обвязана, увита лентами, утяжелена металлами и самоцветами, украшена румянами и сурьмой, она, вперясь в отражение в зерцале, безмолвно тосковала по Уне, что смеялась бы с нею, вышучивала бы ее, ни за что не скатилась бы в цинизм, всегда была бы отзывчива и к ее личным чувствам, и к требованиям общественного долга. Из макияжа смотрели ясные, одиноко печалующиеся очи – и постепенно делались решительнее.
Она была готова.
Ведомая провожатыми, она вошла в карету мастера Толчерда, и та повезла ее на остров, где мастер Уэлдрейк уже провозглашал сюжет Маскерада:
Колдунья славная, УРГАНДА, сей же часПо морю мчится из Незнаемой СтраныВ волшебной сфере, обнимаемой огнем,На Остров-Твердь, где всякий год спешат верхомДвенадцать рыцарей, отвагою знатны,На поединок, чтобы меж собой избратьТого Воителя, что славою влеком.
Голосу мастера Уэлдрейка, пищавшего сии строки почтительной толпе, недоставало обычной твердости. Он надел простую тогу, лавровую корону и сандалии, облачась, вероятно, в наиудобнейшую одежду из всех здесь представленных, будь то наряды зрителей в галерее, в окружаюших павильонах, на крышах и стенах самого дворца. Он читал по свитку, и по мере чтения участники переезжали через мостик из двора на остров: всякий рыцарь в доминирующем цвете, всякий при большом щите с начертанным на оном девизом играемого героя:
