студентам, потому что во время смены можно было сидеть и читать. Моя смена начиналась в 11 ночи и заканчивалась в 7 утра. Меня распределили в Адамз-хаус, где жило большинство моих друзей, так что по большей части я зависала у них, одну за другой опрокидывала литровые чашки с кофе из Tommy’s Lunch, а в конце смены заполняла журналы регистрации. Отличная работа для того, чтобы проводить время с другими людьми и еще успевать читать, но вот перенести два дня в неделю без солнца мне оказалось сложновато. Можно было вставать на рассвете каждое утро, но Кембридж все равно оставался серым, облачным, лишенным света местом, городом, где дни становились короче, а ночи были долгими, черными, а когда наступала зима, она оказывалась мучительно холодной. Я очень чувствительна к свету, и потеря двух световых дней в неделю оказалась разрушительной для моего эмоционального здоровья. Я и без того каждую зиму думала о том, чтобы взять за правило ходить в солярий, просто чтобы поймать немного ультрафиолета. Погрузиться в темноту уже в сентябре было для меня невыносимо.
Вдобавок к нехватке солнца, две бессонные ночи полностью сбивали мой привычный график, и я начала пропускать лекции и семинары, когда сильно уставала. Все события дня растворялись в постоянном желании спать. Где найти время на обед, ужин или хотя бы кофе, когда ты слишком вымотана, чтобы двигаться? И в довершение этого, в очередном приступе безрассудства я еще и решила переехать за пределы кампуса, что в Гарварде случается редко, потому что общежития лучше и куда дешевле, чем любые варианты на местном рынке недвижимости, и в итоге почувствовала, что совершенно оторвана от потока жизни.
В промежутках между квартирой и работой я выпадала из пространства и из времени.
И депрессия стала возвращаться. Однажды после ночной смены я не смогла вспомнить, какой сегодня день, какие лекции я пропустила, а ощущения были такие, будто я застряла в сумеречной зоне и не до конца уверена, в своей ли я кровати, в своей комнате, в своей ли голове. Это было похоже на похмелье без алкоголя. Я чувствовала себя беззащитной, и внезапно стало очевидно, что квартира, в которой я живу, – никакой мне не дом, а очередное прибежище, где я временно остановилась, и, как всегда и со всем в моей жизни, я просто прохожу мимо. Я вылезла из кровати, доплелась до ванной по длинному коридору, ополоснула лицо и вдруг стала задыхаться. Следующее, что я помню, – я на полу, голова склонена над унитазом, меня рвет. Я не ела так давно, что все, что мой желудок мог извергнуть, – желчь и желудочные соки, а когда все закончилось, мышцы живота, диафрагма, трахея – все как будто расцарапано изнутри, как будто они там круговую тренировку Nautilus[231] завершили без меня. Во рту была горечь, но сил встать и почистить зубы не было. А потом зазвонил телефон.
Лежа в ванной, я слушала, как на автоответчике мой друг Эбен говорит, что уже пять часов вечера и пора выезжать на концерт Pink Floyd в Хартфорде, о котором я, совершив ошибку, рассказала ему сама. Я побежала к телефону и попыталась объяснить, что внезапно заболела, меня только что вырвало и, кажется, у меня температура.
– Это от работы по ночам, Лиз, – сказал он. – Попробуй собраться и выбраться из дома, будет получше.
Он наверняка был прав. Но меня это не трогало. Я была уверена, что не смогу пошевелиться. «Эбен, я не могу пойти с тобой на Pink Floyd, – заплакала я. – Эбен, – шмыгнула носом. – Мне правда жаль. Я верну деньги за билет. И за твой заплачу. Пожалуйста, только не ругай меня, не сейчас. Я чувствую ужасную слабость, не понимаю, что со мной. У меня болит голова, все тело болит, и не знаю, почему, мне страшно». Я все плакала.
– Хорошо, Лиз. Как хочешь.
На следующее утро я объявила доктору Стерлинг, что у меня, кажется, нервный срыв, но я не понимаю, в чем дело. Может, это все из-за темноты и недосыпа. Может, это просто период расхлябанности, который всегда бывает в начале семестра, подошел к концу, а теперь реальность, рутина и депрессия накатили на меня. Не было парней или алкоголя, на которые я могла бы списать этот спад, так что, видимо, дело было в судьбе. В любом случае я ощущала это всем телом как физическую болезнь, которая вызвала это лихорадочное состояние, словно мое тело начало наступление на разум, и я перечисляла вслух симптомы – озноб, вспышки жара, тошнота, истощение.
– Со мной что-то не так, – стонала я. – У меня так все болит, не только голова, но везде, везде, как сильный грипп, но это точно эмоциональное, хотя все выходит через тело.
Я думала, что доктор Стерлинг сочтет это внезапным приступом, ведь еще пару дней назад я только и делала, что говорила, что чувствую себя на удивление здоровой, но, похоже, она знала, что можно рассыпаться за секунды. «Все это вполне может быть частью депрессии, – сказала она после того, как я описала симптомы. – Мы с тобой занимаемся около месяца, вполне возможно, что это первые отклики. Может быть, первый нервный срыв. Не переживай: все бывает, это часть терапевтического процесса. Это частичка твоего выздоровления».
Несколько дней спустя я проснулась в крови. Кровь была на постельном белье, на простынях, на моей ночной рубашке, и я подумала, что умираю. Точнее, что уже умерла.
А потом я почувствовала корку из комочков крови и сукровицы на внутренней стороне бедер и увидела плотные багровые сгустки, которые спускались по ногам, как колготки. И я подумала: «О нет».
Всю неделю перед этим меня тошнило, но я решила, что просто болею, как обычно. История моей жизни. Внутри меня было так пусто, что иногда тело вызывало тошноту для того, чтобы очиститься прямо до скрипа. А в выходные вообще было черт-те что. В голове что-то болело так сильно, что у меня были приливы жара и галлюцинации, и я решила позвонить своему бывшему, Стоуну, и пригласить его на венгерское вино – не столько для того, чтобы выпить, – скорее, расслабиться и перестать думать. Шесть часов подряд он не выпускал меня из объятий, потому что боялся, что если отпустит, я выпрыгну из окна. Голова была точь-в-точь как самолет, который должен совершить аварийную посадку. Что-то такое. Больше всего меня стала пугать легкость, отсутствие притяжения: я была уверена, что, если Стоун выпустит меня из рук, я улечу на Марс.
Поэтому, когда я проснулась в понедельник в собственной крови, я была уверена, что навсегда рассталась со
