При всей ограниченности набора реалистичных решений в экономической сфере всегда остается риск непродуманных, непрофессиональных действий, ошибок, ведущих к ухудшению социально-экономической ситуации. Но и это еще полбеды. Гораздо хуже, что логика ошибочных действий при определенных политических обстоятельствах приобретает самораскручивающийся характер. Усугубление кризиса подталкивает недостаточно опытных политиков к принятию внешне эффектных решений, от которых околоэкономические шаманы ожидают наступления немедленного чуда. В итоге получается «как всегда», но нежелание принимать сложные решения приводит к появлению новых заклинателей. Страна же попадает в западню.
Важно не допустить возникновения таких политических обстоятельств. Я знаю только один способ избежать этого — сохранить политическую свободу. О ее роли в экономике мы можем судить даже по итогам 1999 года. Сейчас модно говорить о мудрости Е. Примакова, чья политика привела к экономическому росту. Но мало кто помнит, что исходные программные документы и заявления его правительства были такими, что многие сограждане стали уже закупать впрок продукты и другие предметы первой необходимости. Но обошлось: телеканалы и газеты в течение нескольких недель ежедневно объясняли, что произойдет, если планы неосоветского реванша будут осуществляться на практике. Руководители резко пеняли на СМИ, но объяснения поняли и скорректировали свои действия. Однако это стало возможно потому, что Б. Ельцин был реальным гарантом политических свобод и правительство не могло остановить критику в свой адрес.
Таким образом, политические свободы, и особенно свобода печати, являются на сегодня не только важнейшим идеологическим приоритетом, но и ключевым фактором устойчивого экономического развития России.
В начале статьи я задал вопрос, находимся ли мы на развилке или в тупике, в начале большого пути или в его конце. Сейчас я должен ответить. Мы находимся в конце туннеля и видим свет. Окажется ли это светом дня или светом паровоза, зависит от нас самих.
Мау Владимир Александрович родился в 1959 году. Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Доктор экономических наук, профессор. Руководитель Рабочего центра экономических реформ при Правительстве РФ, профессор Высшей школы экономики. Автор восьми книг и трехсот научных и научно-популярных статей. В «Новом мире» печатается впервые.
Юрий Каграманов
Многоликий джинн
В том, что говорят и пишут о Северном Кавказе, обычно не берется в расчет наиважнейшее обстоятельство: в этом регионе проходит глубокий цивилизационный разлом между мусульманским (отчасти псевдомусульманским) Югом и европейским (хотя бы и с большой натяжкой) Севером.
Сейчас, пока я пишу эти строки, на дворе лежит снег, а в мае, когда номер придет к читателю, в разгаре будет весна и, даст Бог, операция против мятежников в Чечне в основном уже завершится. Но «проблема останется», и надолго, — кажется, ни один думающий человек в этом не сомневается. И чтобы не испортить начатое более или менее успешно, хотя бы в чисто военном отношении, следовало бы рассмотреть ее основные составляющие.
Листаю книгу, вышедшую недавно в Махачкале: А. Вердиханов, «Куруш: история и современность» (1998). Это социологическое описание одного высокогорного села в Южном Дагестане, развернутое в исторической перспективе. Для лучшего понимания того, что происходит на Северном Кавказе, мне как раз не хватало такого рода «лупы», позволяющей внимательно рассмотреть, чем люди дышат, какие отношения складываются у них друг с другом и с внешним миром. К сожалению, в данном случае село выбрано «не совсем то» (куда интереснее было бы познакомиться с такими, например, селами, как Чабанмахи и Карамахи) и, главное, взгляд «не тот». Тем не менее одно, по крайней мере обобщающее (ко всем мусульманским автономиям Северного Кавказа относящееся), заключение с большой долей уверенности можно вынести из этого и некоторых других источников, а именно — что здесь имеет место разрыв между поколениями.
На протяжении нашего столетия такое совершается уже во второй раз. В 20-х годах молодежь резко свернула с пути, которым шли старшие поколения; причастники грядущего светлого царства коммунизма сумели увлечь ее обещаниями «песен небывалых и сказок нерассказанных» (в дореволюционный период русского господства разрыва с традициями не происходило, европеизация была относительно «мягкой» и постепенной, а лояльность мусульман в рамках империи обеспечивалась их подданническими отношениями к великому белому царю). Сейчас это трудно понять, но некоторые «волшебные слова» производили тогда впечатление в самых отдаленных аулах; главное из них было «Ленин», за ним тянулись остальные — «интернационализм», «электрификация» и т. д. Три поколения выросли под магическим действием этих слов, и хотя сила заклятия, в них вложенная, с течением времени слабела и в конце концов сошла на нет, дрессура, которую они сделали возможной, сохраняла некоторую силу и в значительной мере сохраняет ее до сих пор — советское прошлое проявляет бóльшую цепкость в складках северокавказского ландшафта, чем по России в целом.
В пределах национальных окраин советизация — специфическая разновидность русификации. Чем более русифицированы «нацмены», тем скорее они ориентированы на Россию (хотя есть и многочисленные исключения). Особенно это относится к бывшей номенклатуре, сохраняющей власть повсюду, за исключением Чечни, — но теперь и в Чечне пытающейся восстановить свое влияние. Наверное, в этой среде есть очень разные люди — достойные мужи наряду с теми, кого можно назвать «нашими сукиными сынами» (последних, догадываюсь, больше). В любом случае, однако, этот культурный слой свевается временем, и опираться на него в длительной перспективе имеет смысл лишь в том случае, если произойдет какое-то решительное его обновление, что, естественно, может прийти только из России.
Ибо сейчас набирают силу другие «волшебные слова», другие зовы, чутко улавливаемые, опять-таки, молодежью, подростками (впрочем, поскольку слова это не новые, а просто полузабытые, то и старшие поколения оказываются не вполне к ним равнодушны).
Точнее, здесь можно расслышать по меньшей мере два разных зова. Один из них — зов почвы, племенных традиций, среди которых есть добрые, есть сомнительные и есть отвратительные (вроде первобытно жестоких наказаний за те или иные преступления). Второй — зов ислама, который тоже является частью местных традиций, но одновременно вступает в противоречие-противочувствие с другой и, вероятно, большей их частью, представляющей собой языческое прошлое, по — своему приспособившееся к советскому времени и благополучно его пережившее.
Частью традиций являются также различные «компромиссные» установления между исламом и язычеством. Примером может служить распространенный повсеместно на Северном Кавказе культ святого Сулеймана — фантастическое отражение образа библейского царя Соломона, принимаемого за местного святого. Фактически св. Сулейман служит чем-то вроде местного божка; во многих аулах могут даже указать место на кладбище, где он якобы захоронен.
Из этих двух сил, местных традиций и мирового ислама, первая, сколь она еще ни значительна, имеет скорее остаточный характер, зато вторая — растущая и, так сказать, расправляющая изначально данные ей крылья. На всемирно-исторических часах настал ее час, или, по крайней мере, так она сама считает. Крутые ветры, дующие с юга (для которых Кавказский хребет не является препятствием), «садовники Аллаха», чьи-то души засевают семенами подлинной веры, а кому-то просто дуют в спину. Я имею в виду людей, для которых драка, а зачастую и откровенный разбой, по сути, есть самоцель.
Хотя отделить драчливость от религиозности, как это у нас любят делать, далеко не всегда представляется возможным. Ваххабитов, например, отличает раздраженная воинственность, а вместе с тем нельзя отрицать, что внутренний строй жизни в ваххабитских селениях основан на вере — никакая другая сила не смогла бы его удержать. Разумеется, многое в ваххабизме может быть оспорено с точки зрения самого ислама, но это вряд ли помешает тому, что в ближайшие годы ваххабизм будет вербовать себе все новых и новых сторонников на территории прогоревшей советской империи. Особенно в молодежной среде.
«Человек меняет кожу» — образ Бруно Ясенского (напомню, что так называется его роман о «социалистических преобразованиях» в мусульманской Средней Азии 30-х годов) не так уж плох: смена кожи у некоторых видов животных имеет причиной существенное внутреннее перерождение организма. Нечто подобное происходит и сейчас, только в направлении, противоположном тому, о котором писал Ясенский.
