Вот известные французские философы Б.-А. Леви и А. Глюксман мечут громы и молнии (для чего и в Москву специально приезжали) в адрес «кремлевских динозавров», ведущих «террористическую» войну против славных свободолюбивых чеченцев. Суждение это поражает своей, мягко говоря, односторонностью. Ну, хорошо, Леви и Глюксман — «дети 68-го года», генетические леваки, у которых любые проявления власти и силы, откуда бы они ни исходили, вызывают истерику. Но их оценку положения на Северном Кавказе разделяют многие публицисты, далекие от крайних взглядов. Этим французам стоило бы напомнить, как их собственная страна вела себя в подобных ситуациях. Например, по отношению к Алжиру. Одна из старейших и самая, так сказать, звонкая из европейских демократий мертвой хваткой держала вчетверо превосходящую ее по площади страну, отделенную от нее почти тысячью километров водной глади. И если бы не воля генерала де Голля, когда бы она еще разжала свои военно-полицейские клешни? Сравнительно с нею молодая российская демократия, во многом еще сохраняющая прежние дурные повадки, довольно быстро отпустила Чечню фактически и уже готовилась отпустить ее формально (чему подтверждением могут служить выступления некоторых ведущих политиков). Несмотря на то что право (не столько юридическое, сколько фактическое) Чечни на независимость — гораздо менее очевидное, чем в случае с Алжиром. И только агрессивные и разбойные действия чеченцев вызвали резкую перемену в чеченской политике Москвы.
Сравним и другое. Французские «колоны», составлявшие лишь десятую часть населения Алжира, накрепко вцепились в эту страну и даже подняли мятеж против французского правительства, когда оно пожелало предоставить ей независимость. Ничего похожего мы не видели в Чечне, где русские составляли добрую четверть (если не треть) населения, а к северу от Терека даже, кажется, и большинство.
Дж.-С. Милль писал в прошлом веке, что самое трудное испытание для демократии представляет область внешней политики: здесь понятие о справедливости слишком легко уступает место эгоистическим заботам pro domo sua. Нельзя отрицать, что наш век привнес кое-какие улучшения в данном отношении, но, к сожалению, они далеко не столь радикальны, какими их хотелось бы видеть.
Лишний раз это подтверждает популярный Джон Ле Карре в романе «Наша игра», написанном еще до первой чеченской войны (мною только теперь прочитанном)[25]. Отставные разведчики, воины «холодной войны» (Cold Warriors), удалившиеся было на покой, спохватываются, что рано сложили оружие: оказывается, «Советская империя еще не испустила дух в своей могиле, а из нее уже выползает Российская империя», со всеми ее «прежними посягательствами». Один из них, вспомнив лорда Байрона, едет на Северный Кавказ, чтобы помочь свободолюбивым горцам добиться независимости. Другой (это собственно герой романа) отправляется на поиски исчезнувшего первого и, между прочим, узнает на месте интересную вещь: «в суфийских кругах» распространена вера в старое пророчество, что Российская империя однажды рухнет и Северный Кавказ припадет к скипетру британского монарха. Вроде бы англичанин не принимает эту информацию всерьез, но и мимо ушей не пропускает; во всяком случае, он убежден, что только в Лондоне с его историческим опытом (а отнюдь не в Вашингтоне) знают, чего хотят народы Кавказа.
Писатель выбалтывает то, о чем обычно умалчивают политики: тень былого соперничества «русского медведя» с «англо-индийским слоном» (отчасти замещенным, хочется ему того или нет, его американским «компаньоном») ложится на нынешние выступления в защиту «кавказской свободы». Не станем чернить «слона», от которого ныне остался только призрак: англичане сделали немало полезного для тех стран, что находились в их временном владении. Но, при всем уважении к родине либерализма, позволительно усомниться, что ее сыновья были, скажем так, более созвучны народам Востока, чем русские. Что осталось в памяти бывших подданных их британских величеств? А то прежде всего, что последний англичанин, попавши в их края, тотчас становился надменным «сахибом» со стеком, ощущая себя человеком высшего сорта в сравнении с местными жителями. Надо ли припоминать, что у русских с покоренными или добровольно присоединившимися народами складывались совсем иные отношения?
И в предсказания того рода, что России-де еще придется помучиться «с этим джинном», напрасно привносится элемент злорадства (как в романе Ле Карре и как во многих сегодняшних выступлениях западных публицистов). Джинн — многолик. Говорят, всегда водились такие в таинственном краю Мазендеран (область в Иране, согласно поверьям, распространенным в мусульманском мире, искони служившая обиталищем опасных духов). Один из основных его ликов или, лучше сказать, одно из основных его выражений — бандитское, зверское; и обращено оно не только в российскую сторону.
Хотя, конечно, и другие его выражения — это уже относится к нам — надо видеть тоже.
Алена Злобина
Кто я?
К вопросу о социальной самоидентификации бывшего интеллигента
«Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени — класс»… Лично я впервые испытала радость подобного причащения на первой большой выставке авангардного (условно говоря) искусства, случившейся в Измайловском парке 29 сентября 1974 года. За две недели до того разразилась пресловутая «бульдозерная» история: художники, не допускавшиеся в советские экспозиционные залы, решились раскинуть свою экспозицию под открытым небом, в Битце, где их поджидала землеройная техника, присланная якобы для «благоустройства территории», — и разломанные, изувеченные работы были закатаны в грязь. Как оказалось, власти поступили опрометчиво: приглашенные художниками западные корреспонденты засняли варварский разгром, вспыхнул громкий скандал, вследствие которого и была разрешена выставка в Измайлове.
Вражьи голоса мгновенно разнесли эту весть по Москве, и в назначенный день, такой теплый и очаровательно безоблачный, что казалось — сама природа поддерживает нонконформистов, ликующие толпы хлынули в парк, где на травке, под сенью дерев, расположились художники. Дополнительную праздничность создавали выглядывавшие из-за каждого куста знакомые, с которыми можно было обменяться восторгами; но еще сильней радовало то, что и посторонние здесь воспринимались как знакомые, даже как друзья или родные — «свои», короче говоря… В августе 1991-го это счастливое единение ощущалось с куда большей — поистине потрясающей — силой. Понятно: в Измайлове большинство из нас праздновало победу, добытую чужими руками, тогда как у Белого дома мы вместе узнавали значение слов «в борьбе обретешь ты право свое». Что же до «класса», о коем идет речь, то имя ему, естественно, было — интеллигенция.
Прошедшее время употреблено не случайно: утверждение, что интеллигенции больше нет, стало сегодня чуть ли не общим местом, и даже рассуждения на сию тему многим представляются устаревшими. Работая над статьей, я, случалось, рассказывала коллегам про свои планы — и нередко слышала в ответ: «Нашла о чем писать! Разве это новость?» Действительно: про кончину российско-советского интеллигента пишут уже давно; для примера можно вспомнить хотя бы высокоученую статью Л. Гудкова и Б. Дубина «Идеология бесструктурности», опубликованную в 1994 году в журнале «Знамя»[26] и констатировавшую «немыслимо быстрое разложение» интеллигентской массы: «наиболее дееспособная часть интеллектуального слоя» двинулась в сторону «профессионализации», а та, что продолжает считать себя именно интеллигенцией, выпала в осадок, «все больше замыкается в себе», «становится все более провинциальной в буквальном и переносном смысле».
Допустим; но возникает вопрос: чем же в таком случае стала эта самая «дееспособная часть», к коей естественным образом причисляет себя любой более или менее успешно работающий профессионал? В статье, посвященной юбилею «Нового мира», газета «Коммерсантъ» противопоставляет «интеллигентным аутсайдерам» (которые, понятное дело, и являются толстожурнальными читателями) «новый, вестернизированный российский средний класс» (которому, разумеется, «нечего искать в этом издании»); в том же противопоставительном смысле употреблено и словечко «яппи». Но разве принадлежность к «среднему классу» (то есть к социальной страте, имеющей «средний» уровень доходов), равно как и статус «молодого городского профессионала» (как буквально расшифровывается аббревиатура «YUP»), по определению несовместимы с традиционными культурными потребностями? Иначе говоря, разве желание зарабатывать деньги обязательно исключает желание читать современную «интеллигентскую» литературу? Пусть не насквозь, не взахлеб, как в прежние времена, — но почему какой-нибудь преуспевающий менеджер (программист, журналист и т. д.) не может между делом полистать какую-нибудь премированную новинку, напечатанную как раз в «Новом мире» или же в «Знамени», которые часто делят между собой «Букеров» и «Антибукеров»?
