— Только не полную липу в подмену ставь, — снова посоветовал Тарасов.
Коломиец вдруг весело рассмеялся и тут же объяснил причину смеха:
— Наши местные интеллигенты, из тех, кто сову видел, брезгливо морщатся: зачем, говорят, Иван Степанович, в вашей экспозиции эта безвкусная вещь с глазами из бутылочного стекла? Вот и получат глаза из бутылочного стекла.
Влетел в комнату шофер Славка с криком:
— Сейчас прибудут! — и выскочил встречать. Тарасов, ликвидируя на столе произведенный ими небольшой беспорядок, спросил вдруг:
— Все-таки почему сова?
— По местному преданию, так дразнили Кукушкина в детстве за большие зеленые глаза совсем без ресниц, — объяснил Коломиец.
Оценив разгульный стиль «рюс» зала и необычайную посуду, все три американца по очереди одобрительно и восхищенно произнесли:
— О! О! О!
Никольский полулежал на разобранном диване-кровати, как поэт Некрасов на известном портрете. У изголовья чинно сидели сослуживцы по журналу «Современник», то бишь по сто восьмому отделению: Котов — Григорович и Лепилов — Панаев. «Григорович» продолжал гневную речь, яркую и выразительную, как и подобает классику:
— Тебе же врачи приказали: лежи! Вот и лежи. Какого хрена ты суетишься? Ты что, один у нас спец по ловле клопов и тараканов? Думаешь, мы без тебя не справимся?
— Справитесь, — миролюбиво и даже томно ответил больной Некрасов. — Обязательно справитесь. Только со мной быстрей и проще.
— Излагай, как, — поняв, что сопротивление бесполезно, скомандовал-предложил Котов.
— Завтра же, с утра пораньше, если можно товарищ начальник. Спроворьте, пользуясь своими связями в управлении, хорошую ксиву Шевелеву — он уже в этих местах побывал — в Управление культуры Твери, в которой зелепуха какая-нибудь о бесхозной картине, изъятой при обыске, и на которой плохоразличимое инвентарное обозначение, что-то вроде «Музей г.Осташков», — Никольский замолк ненадолго, попросил: — Миша, там у меня в пиджаке, в левом кармане, вчетверо сложенный лист. Будь добр, дай-ка его мне.
Лепилов кинулся, вмиг нашел, протянул Никольскому. Никольский, не разворачивая лист, завершил монолог:
— Пусть Шевелев потребует каталог осташковского музея, он наверняка у них в Управлении культуры имеется, и по нему начнет искать картину. Но не ту, что вы в ксиве обозначите, а… — Никольский развернул лист и прочитал: — Три карандашных портрета Бакста, два сомовских наброска, два Бенуа, три театральных эскиза Добужинского, «Усадьбу» Жуковского, «Свадьбу» Малявина и батальное полотно Самокиша.
— А где эти картины? — спросил любознательный Лепилов.
— Неизвестно, — ответил Никольский. — Но вполне возможно, что похищены они из осташковского музея. Пусть тщательно проштудирует каталог и возьмет на карандаш изменения списания и поступления.
— Серега, ты — искусствовед! — Котов положил бумагу себе в карман и добавил: — В штатском.
— Ну, а дальше что? — потребовал инструкций Лепилов.
— Дальше — маета… — вяло махнул рукой Никольский. — Судя по спокойствию краснопиджачников, у них хороший тыл. Значит, директор. Походить за директором надо.
— Может, местным отдадим? — робко предложил Лепилов, чем вызвал небывало бурную реакцию подполковника Котова.
— Ты в своем уме, Лепилов?! — заорал он. — Чтоб наши с Серегой кровные баксы голубым огнем сгорели?! Местные наши пять кусков по карманам раскидают да еще такое красивое раскрытие поимеют! Нет уж!
Покричав, Котов малость пришел в себя и подвел итог сугубо официально:
— Преступление, как-то: продажа уникальной драгоценности, совершено на подведомственной мне территории и будет раскрыто нашим подразделением. Кого на директора пошлем, Сережа?
— Вешнякова, — сразу назвал Никольский. — Он после Миши самый опытный. И сообразительный.
Котов встал для последнего поклона.
— Мы его покормили, мы его попоили, мы ему личико умыли, мы ему сопли утерли, — бормотал он. — Миша, еще что?
— Телевизор, — напомнил Миша.
— Да, Сережа, ты телевизор смотрел? — спохватился Котов.
— Для того, чтобы смотреть, к нему идти надо, включать. А мне ходить что-то неохота, — хмыкнул Сергей.
— И слава Богу, — решил Котов. — Хоть книжку почитаешь. Будь здоров, инвалид.
— До свиданья, Сергей Васильевич, — попрощался Лепилов.
— Дверь не захлопывайте! — крикнул им вслед Никольский.
— Гостью ждет, — тайно, но так, чтобы слышали все, сообщил Лепилову Котов. Захихикали, подлецы, и удалились.
…Анюта в развевавшихся крыльями одеждах птицей вспорхнула по лестнице и, не звоня, толкнула дверь рукой. Дверь, к ее удивлению, отворилась. Уже не птицей — пулей — она влетела в комнату, где лежал Никольский.
— Успела! — торжествующе возвестила она, глянув на настенные часы.
— Меня живым застать? — попытался догадаться Никольский.
— Типун тебе на язык! — возмутилась девушка.
Мгновение отдохнув, она ринулась к телевизору, включила и, щелкая переключателем, добралась до московской программы: — Гляди!
— А на что глядеть? — спросил Сергей с показным безразличием. — Ну, министры иностранных дел совещаются, ну, в Мурманске пригрозили, что отключат электроэнергию заводу-неплательщику, ну, наш мэр разоблачил очередную против него интригу…
— Теперь слушай и смотри! — предупредила Анюта.
— Сегодня около четырнадцати часов, — ликующе поведала ведущая, — правоохранительными органами Москвы был обезврежен опасный преступник-убийца. Случайно на месте происшествия оказался человек с видеокамерой, который сумел запечатлеть на пленке отдельные фрагменты этой операции. Нам удалось отстоять эксклюзивное право на показ этой пленки. Итак, смотрите…
…По экрану торопливой чередой побежали кадры кинохроники. Вот у выхода из «Макдональдса» возник человек в черном с ребенком на руках. Плохо был виден пистолет, приставленный к виску ребенка, — нетвердая рука, неопытный глаз любителя сумели поймать в видоискатель лишь общую картину событий. Вот человек в черном побежал. Головы зевак мешают хорошо его рассмотреть. Человек обернулся, крикнул: «Стойте, гады!» и свернул за угол. Камера осторожно последовала за ним, держась на приличном расстоянии. Мелькнул угол ресторана, из-за которого послышались три выстрела. После беспорядочного мельтешения — результата быстрых перемещений владельца камеры — стали видны наконец через головы ментов оцепления и разваленное выстрелами ветровое стекло «Дэу», и кровавый шар на баранке машины, донеслись визг ребенка, вой матери, рвущей на себя дверцу… Запечатлел объектив и Никольского, сидящего на асфальте. И вдруг на экране крупным планом возник Лепилов.
— Имя работника милиции, застрелившего убийцу, нам пока не удалось установить. Но надеемся, что в ближайшее время получим исчерпывающую информацию! — жизнерадостно откомментировала показанное телевизионная девица.
— Выключи! — заорал Никольский. Анюта тут же нажала на соответствующую кнопку. Экран погас.
— Я ужасно испугалась, когда увидела это в семь часов, — призналась девушка. — Как раз перед спектаклем. Адаму истерику устроила, играть отказывалась. Он тут же вам в отделение позвонил, и его там успокоили: мол, ничего страшного, ушибы. Точно ушибы, Сережа?
— Ушибы, — без выражения произнес Никольский.
— Как ты себя чувствуешь? — Она подошла к нему, зачем-то положила ладонь на его лоб.
— Температура нормальная, — сообщил он.
Ударили настенные часы. Они молча считали удары. Двенадцать.
— Ночь, — констатировала она.
— Зачем ты мне это показала? Напомнить, что я убил? — спросил он с неприязнью.
— А это ты убил его? — Анна не очень удивилась; именно этого она и ожидала.
— Да, — с тяжелой злостью подтвердил Сергей. — Я. Первый раз в жизни!
— Ты что, до этого ни разу в человека не стрелял? — на сей раз всерьез удивилась девушка. — Ты же мент!
— Стрелял, и не раз, — согласился Никольский. — В перестрелках и убитые были. Но в первый раз у меня было яростное желание убить, убить именно этого человека! Я убил.
— Ночь, — Анюта подошла к окну, посмотрела на желтые фонари. — Дубленки, шубы из норки, каракуля, ондатры в магазине на Ленинском. Ночью дешевле.
Сергей недоуменно посмотрел на нее:
— Ты о чем?
— Ночью все дешевле, Сережа. И доступнее все… — произнесла она задумчиво. — В первую очередь откровенность. Откровенность в чувствах, словах, поступках. Ты любишь меня, Сережа?
— Не знаю.
— И я не знаю, люблю ли я тебя. Что нам делать?
— А ничего, — вдруг чему-то обрадовался Никольский. — Ты, небось, голодная? Мои менты всякой жратвы нанесли на роту. Сходи на кухню, подхарчись.
— Потом. Сначала с тобой посижу. — Она устроилась в кресле рядом с диваном-кроватью. — Знаешь, в этом что-то умилительно стародавнее: девушка у постели раненого героя. Давай постони малость, Сережа.
