— А если бы я превратился в звезду на небе, вы были бы рады?
Я весь вечер думал, спрашивать их или нет. Потому что, с одной стороны, тайна. Чужая, Наташкина. И выдавать ее ни за что нельзя. А с другой — не могу же я вот так взять и превратиться, не посоветовавшись с мамой и папой. Я часто нарушал разные мелкие запреты, то тайком, то демонстративно, напоказ, но не хотел огорчать родителей по-настоящему. Чтобы они, как в кино, сразу стали седыми, сгорбленными и заплакали, а я смотрел бы на них с неба, как дурак.
В конце концов я пришел к выводу, что спросить все-таки можно. В случае чего скажу, будто видел такой мультфильм. Или сказку когда-то читал, названия не помню, неважно. Но так и не решился завести разговор. А сейчас вдруг само вырвалось: «Если бы я превратился в звезду».
— Еще бы! — присвистнул папа. — Тогда у нас была бы знакомая звезда. Более того, звезда-родственник. Ничего себе!
— Ну вообще-то не просто родственник, а родной сын, — педантично поправила его мама.
— Тем более. У всех нормальных людей сыновья балбесы, а у нас — звезда. Кто от такого счастья откажется?
Я был совершенно потрясен. Думал, родители ни за что не разрешат. Затем, честно говоря, и спросил — чтобы не разрешили. И можно было бы пойти, пореветь в подушку, не столько от обиды, сколько от облегчения, что все наконец решено. А они вон как радуются. Через дорогу одному ходить до сих пор не разрешают, а в звезду навсегда превращаться — пожалуйста. Удивительные люди эти взрослые, никогда не знаешь, чего от них ждать.
«Ладно, — обреченно подумал я, — раз так, значит, превращусь».
Когда я выходил из кухни, мама тихо сказала: «Все-таки ужасно несправедливо, что самые интересные сны снятся детям», а папа ответил: «Нам тоже, просто мы забываем». Я хотел возразить, что про звезду — это вовсе не сон, но вовремя прикусил язык. Тайна есть тайна.
А уже лежа под одеялом, я подумал, что звездам, наверное, должны сниться совсем уж удивительные вещи. И я это скоро узнаю.
— Две горсти гороха, одна морского песка, щепотка пыли из-под кровати, где спишь, шестеренка из часов, осколки елочной игрушки красного цвета, полный стакан цветочных лепестков, пуговица с маминой кофты, прядь волос. Книгу сказок, любую, лишь бы с картинками, порвать на мелкие кусочки. Крылья трех бабочек, сгоревших на лампе, чайная чашка земли из-под яблони, два кукольных глаза, обязательно голубых, птичье перо, семь леденцов, десять медных монет.
Наташка закрыла блокнот, спрятала его в карман и сказала:
— Все это я уже собрала, осталось только отрезать твои волосы. Если ты тоже хочешь.
Я молча кивнул. Дескать, режь.
Думал, придется идти за ножницами домой, но Наташка достала из кармана свои — маленькие, пластмассовые, из какого-то кукольного набора, совсем тупые. Но прядь волос откромсать вполне можно.
Я вдруг понял: если она взяла ножницы с собой, значит, заранее не сомневалась, что я соглашусь. Видела вчера, как я испугался, а все равно думала, что я храбрый и в конце концов захочу превратиться. Вот это да!
— А что с этим всем надо делать? — спросил я, пока она, прикусив от усердия язык, отпиливала прядь у меня над ухом.
— Сложить в коробку, перемешать, вынести поздно ночью на крышу. После полуночи, раньше ни за что нельзя! Сказать специальное заклинание — оно короткое, я тебя научу. И развеять все по ветру. Тогда мы превратимся.
— Сразу?
— Не знаю, — неохотно призналась Наташка. — Звезды про это ничего не сказали. Но, наверное, сразу. Чего тянуть?
— А как мы попадем на крышу после полуночи?
— Как обычно, через чердак.
— А на чердак? Как мы вообще выйдем из дома ночью?
— Придется тебе как-нибудь выбраться, когда родители заснут. Они на ключ закрываются или просто на задвижку?
— На задвижку, — сказал я.
— Вот и хорошо. А то когда ключ прячут, непонятно, как быть. Сможешь тихонько выйти?
Я прикинул: обычно в полночь родители уже спят. И очень крепко. Сколько я вставал, ни разу не услышали. Дверь у нас вроде бы не скрипит. Получается, вполне можно попробовать.
Но я-то ладно. А Наташка? Она же на другом конце города живет. А ночью даже трамваи не ездят. Значит, ничего у нас не получится, с самого начала можно было не бояться. Все останется как раньше.
Хотя теперь, когда опасность миновала, мне стало немного жалко, что я так и не узнаю, каково это — быть звездой. Потому что все-таки ужасно интересно. Хоть и страшно — жуть.
— А я просто не поеду домой, — сказала Наташка, не дожидаясь расспросов. — Коробка со мной. — Она похлопала по дерматиновому боку старой спортивной сумки, с которой не расставалась никогда. — Останусь тут тебя ждать.
— Так тебя же будут искать!
Она пожала плечами:
— Ну и пусть. Все равно не найдут. Просто не догадаются где. Они же не знают, что я сюда к тебе езжу. Я всегда говорила, что в библиотеку иду, или на кружок, или в гости к бывшей однокласснице. Родителям на самом деле неважно, лишь бы домой вовремя возвращалась, а мне нравилось, что ты — это мой секрет. Пока меня будут искать, мы уже превратимся. И станет все равно.
— Слушай, а тебе маму с папой не жалко? Они же, наверное, подумают, что тебя маньяк поймал.
— Жалко, — вздохнула Наташка. — Но тут одно из двух. Или ты всех жалеешь, сидишь дома и плачешь, потому что ничего по-настоящему важного делать нельзя. Или ты все-таки превращаешься в звезду, и тогда плачут все остальные. Надо выбирать.
Она говорила как взрослая. И даже выглядела сейчас гораздо старше, чем обычно. Как будто ей уже целых пятнадцать лет. Или вообще двадцать. Я даже подумал: «А вдруг она уже начала превращаться, вот прямо сейчас?» Но Наташка не взлетала на небо и даже не светилась. А будничным тоном добавила:
— Вообще-то я оставила записку у себя в комнате. Что все хорошо, я их люблю, но ухожу в Зазеркалье, как Алиса. Вранье, конечно, но у мамы это любимая книжка, ей так будет проще понять. Они все равно устроят поиски, но, может, хотя бы про маньяка этого своего говорить не начнут. И остальных детей по домам не запрут, перепугавшись. Не хочу всему двору остаток каникул испортить.
Я принес ей из дома бутерброд, помидор и полный карман ирисок. Очень не хотел уходить ужинать, но Наташка настояла. Сказала — вот только не хватало, чтобы еще и тебя стали искать. Твои-то знают, где ты любишь прятаться, сразу пойдут на чердак, и тогда все пропало.
Крыть было нечем.
Я поужинал, хотя есть было почти невозможно. Живот ныл от страха, а сердце стучало так, что я думал, этот грохот не только родители, а даже соседи за стеной слышат. Сейчас начнут выспрашивать, что случилось. Я-то, конечно, не скажу ни слова, но сердце меня выдаст, отстучит военной азбукой Морзе страшную правду о спрятавшейся на чердаке Наташке и наших планах на грядущую ночь, и мой папа, бывший связист, сразу все поймет. И тогда такое будет!
Зря боялся, родители ничего не замечали. Смеялись, шутили, увлеченно говорили о чем-то своем, взрослом, непонятном, но явно хорошем. Почти не обращали на меня внимания, зато включили мне телевизор, «Спокойной ночи, малыши» с мультфильмом. Я глядел на экран, где скакали нарисованные звери, слушал их веселые голоса и не понимал ни слова. Точно так же, ничего не разбирая, листал потом книжку, которую мне разрешали читать в постели перед сном. Смотрел на зеленый абажур настольной лампы, бледные разводы на обоях, серо-голубые цветы на ковре, трещину в потолке, похожую на ящерицу с лапками. Думал: «Наверное, я это больше никогда не увижу». Пытался представить, что такое «никогда», и не мог. Не сегодня, не завтра, не в этом году — дальше воображение мне отказывало, зато ноги от страха становились мягкими, как пижамные штаны, а в животе делалось темно, как будто там, внутри, выросла еще одна пара глаз, оба слепые.
Я не боролся со страхом, потому что не знал как. Просто терпел его. Лежал в кровати, слушал, как родители в своей комнате разбирают диван, о чем-то говорят и папа смеется, а мама просит: «Тише, мелкий же спит».
Больше всего на свете хотел побежать к ним, крикнуть: «Заприте меня в комнате, не отпускайте к Наташке на чердак!» И точно знал, что не сделаю этого. Раньше со мной не случалось ничего подобного — чтобы так сильно хотеть и все равно не делать. И не потому, что запретили, а просто — сам решил. Моя воля оказалась сильнее страха, и это была потрясающая новость. Такого я о себе прежде не знал.
И когда я шел на цыпочках по коридору, а потом осторожно, очень медленно, чтобы не звякнула, открывал задвижку, мне уже не было страшно. Наверное, именно в таких случаях и говорят: «Я победил». Но подобными категориями я тогда, конечно, не мыслил.
По лестнице я тоже поднимался на цыпочках. Аккуратно перешагнул самую скрипучую ступеньку, толкнул чердачную дверь. Было совсем темно, но Наташку я увидел сразу, хотя она сидела в самом дальнем углу. А может быть, не увидел. Просто знал, что она там.
