Знакомый пассажир стоял у кабины телефона-автомата и жадно затягивался самокруткой.
— «Казахстан» прибыл, — сказала Алевтина Сергеевна, проходя мимо него.
Мужчина удивленно сказал: «Да?» — и, заторопившись, поспешно пошел рядом, обгоняя ее и оглядываясь то на кабину, то на вокзальный вход.
— Вы бы не спешили, — мягко посоветовала Алевтина Сергеевна, встревоженная его поспешностью. — «Казахстан» — товаро-пассажирский, он идет медленно. Вы бы обождали скорого.
— Обождать? — Мужчина посмотрел на нее, кивнул и неуверенно пошел к кассе.
Зачем он так торопится, почему не подождет еще немного? Ведь женщина придет, должна прийти! Сейчас еще только шесть часов, она обязательно позвонит, узнает и придет!
В дежурке, отвечая на многочисленные звонки, Алевтина Сергеевна каждый раз ждала, что вот сейчас раздастся знакомый высокий голос, тревожно спросит, когда отходит «Казахстан», и, забыв поблагодарить, женщина бросит трубку и явится на вокзал. Алевтина Сергеевна не покидала телефона ни на минуту, но женщина не звонила и на вокзал не являлась. Часом позже знакомый пассажир снова был у телефона-автомата. Он стоял уже с билетом в руке и ждал, когда из кабины выйдет клиент. Когда же кончивший разговаривать старик вышел, мужчина постоял у раскрытой двери и, решительно повернувшись, пошел прочь.
Алевтине Сергеевне хотелось позвать его, сказать, чтобы он позвонил, поговорил все-таки. Ведь он добрый, любящий, наверное, и нельзя так вот оставить, повернуться и уехать.
Но решимость пассажира, видимо, была непоколебимой. Он предъявил билет и, уже не оглядываясь, спокойно и прямо спустился вниз, к дебаркадеру.
До отхода «Казахстана» оставалось десять минут, и Алевтина Сергеевна пошла вслед за мужчиной. Ей было жаль этого, казалось, уже хорошо знакомого ей человека, но вместе с жалостью в ней поднималась и досада на то, что люди вот так могут разойтись, а потом быть не с той и жить не с тем. Зачем же эта окончательность и бесповоротность? Пусть уходит «Казахстан» — не жалко. У пароходов графики, а пассажиры… Пропустил бы он и этот пароход — придет еще, пропустит третий — придет четвертый. А люди — не пароходы, не с каждым поплывешь спокойно и доплывешь не с каждым… И та… Где же та, со звенящим тревожным голосом, так волновавшаяся вчера и спокойная сегодня? Неужели она тоже все решила, обдумала?
Алевтина Сергеевна оглянулась назад, но пассажиров больше не было. Посадка закончилась. На дебаркадере толпились провожающие. Ударил второй звонок, убрали сходни, матросы встали у швартовых. Знакомый пассажир сидел в плетеном кресле на верхней палубе парохода и не спускал глаз с провожающих. Внешне он был спокоен и, кажется, себя уверял в этом, но, когда дали третий гудок, он поднялся и, в последний раз оглядев пристань, растерянно и виновато улыбнулся Алевтине Сергеевне и помахал ей рукой. Она отвернулась, не ответив ему. Хватит с нее и без этого.
Мягко вздрагивая, «Казахстан» отвалил от пристани, неуверенно развернулся на середине плеса, дал прощальный гудок.
Алевтина Сергеевна поднялась наверх, к зданию вокзала, и оглянулась. В толпе провожающих еще махали вслед пароходу платками и фуражками…
А в дежурке, захлебываясь, дребезжал телефон.
— Ну что вы трезвоните? — раздраженно ответила Алевтина Сергеевна, взяв трубку.
Высокий, знакомый и недавно так ожидаемый ею женский голос спрашивал, когда отходит «Казахстан».
— Уже отошел.
— Отошел?!
— Нет, вас будет ждать! — зло бросила Алевтина Сергеевна.
— Давно? — испуганно прозвенел голос.
— Только что.
— А вы не скажете, — с надеждой спросил голос, — мужчина в сером костюме… он еще вчера вечером хотел уехать на «Латвии»… Высокий, симпатичный такой. — Голос женщины дрогнул.
— Не знаю, — сказала Алевтина Сергеевна с чувством досады и поднимающейся неприязни и к этой невидимой женщине и к тому уплывшему на пароходе мужчине. — Ничего я не знаю.
И, положив трубку, устало опустилась на диван.
1957 г.
АНГЛИЙСКАЯ ТРУБКА
В аудитории было тихо, как в спальне, где забыли выключить репродуктор. Скучный голос ровно, монотонно звучал в сонном зале, не получая отклика. Хозяин этого усыпляющего глухого голоса, пожилой профессор, стоял за кафедрой и не глядел на студентов, боясь увидеть осоловевшие лица и пустые места. Уткнувшись в бумаги унылым длинным носом, он читал о древних греках, которые при всей их культуре были, в общем, примитивными людьми по сравнению с нами, имели примитивные орудия труда, примитивное общественное устройство, допускающее эксплуатацию человека человеком, но, как справедливо заметил Маркс, они были все же нормальными детьми человечества.
Профессор коротко и боязливо поглядел в зал, не переставая говорить, и опять поспешно уткнулся в бумаги. Студенты не таясь читали книжки, писали письма, некоторые дремали. За передним столом Богданов и Павлов читали о древних греках по учебнику, который для них был, вероятно, интересней лекции.
Профессор знал, что его не слушают, и уже привык к этому, успокаивая себя тем, что материал далек от современности и пробудить интерес к нему трудно, особенно если не обладать педагогическим талантом или ораторскими способностями. Профессор не претендовал на такие способности, он считал себя исследователем, но ему было досадно, что учебник молодого доцента с их кафедры студентам кажется более ценным, чем его лекции. И профессору жалко было себя, своего ученого звания, которое не доставляет ему ни радости, ни удовлетворения. Он просто работает, как работают многие, выполняет то, что обязан выполнять по своей должности, получает зарплату, и все.
В молодости он отличался редким прилежанием к учебе, с медалью закончил школу, с отличием получил вузовский диплом, остался в аспирантуре. Шеф поручил ему разработку одного из разделов своей темы, он защитил кандидатскую, стал преподавателем, потом, во время войны, был в армии, а пятнадцать лет спустя ему как старому преподавателю ученый совет присвоил звание профессора.
Его не хвалили, но и не ругали, потому что все его работы были бесспорными и правильными, которым нельзя не верить. В ученых кругах его считали добросовестным исследователем и иногда цитировали, если для своих выводов не хватало надежного материала.
Ровный и скучноватый этот человек был незлобив и безобиден. Такой же была и его жизнь, безвредная, ровная, скучноватая. Исключение составляло время службы в армии. Этот островок размером в четыре года ярко зеленел среди сонного озера его одинокой жизни. Там были необычные встречи, смелые поступки, любимые дела. Но этот островок был единственным и уже далеким, как древние греки со всеми их достижениями и ошибками.
Когда послышался звонок, профессор покорно поднял голову от бумаг, увидел ожившие глаза и нетерпеливые лица студентов и разрешил перерыв.
Послышался грохот отодвигаемых стульев, говор, смех, веселая возня в дверях. После лекций им всегда хотелось говорить и двигаться, — вероятно, для того, чтобы разогнать сонное состояние, в которое они приходили уже при одном виде профессора.
В коридоре возле урны столпились курильщики. Профессор подошел к ним, достал сигарету, робко попросил огня. Он боялся студентов, боялся их живости и задиристости, но не пошел в учебную часть, потому что и коллеги его не любили.
Студент Богданов, самый веселый и бойкий из первокурсников, услышав его просьбу прикурить, отвернулся, обиженный тем, что и на перерыве этот нудный человек преследует его своими тусклыми чертами лица. Рядом стоял серьезный талантливый Павлов, который был старше всех на курсе и курил трубку. Он достал спички и подал профессору.
— Трубочку покуриваете? — спросил его профессор, чтобы отблагодарить за спички и сказать что-нибудь.
— Тонко замечено! — сказал вполголоса Богданов, не оборачиваясь.
— Да-а! — смущенно вздохнул профессор, затягиваясь и мигая красными глазами. — Помню, в армии была у меня английская трубка, такая трубка!..
Профессор, чувствуя подступающее сразу волнение, опять затянулся, поморщился, поспешно помахал рукой, боязливо отгоняя дымное облачко, потянувшееся к язвительному Богданову. Богданов уже стоял лицом к нему и ждал, когда будет удобнее подколоть этот рыхлый ученый том, собравшийся развернуть страницы своих мемуаров.
— Великолепная была трубка! — продолжал профессор с воодушевлением. — Весь наш хозвзвод месяца два обкуривал ее. Да, да, не меньше двух месяцев! Одному, знаете ли, трудно обкуривать хорошую трубку, вот я и позволял курить всему взводу. Кончится у солдата табачок, покурить ему хочется, вот он ко мне и обращается: «Дозволь, Иван Петрович, курнуть из трубочки». А мне это выгодно — пожалуйста, дозволяю. Табачок у меня, знаете ли, всегда был, потому что я продукты доставлял из города для нашего госпиталя и знакомый начпрод всегда выделял мне пачку-другую моршанской махорочки. Я и трубку на эту махорочку выменял!
