В тот же вечер я не замедлила навестить Екатерину. Когда я вошла в комнату, на ее лице выражалось явное неудовольствие. Я подошла к ней и спросила о здоровье. «Все хорошо, — отвечала она. — Но скажите, пожалуйста, что я вам сделала, что вы распространяете против меня и моей власти такие опасные правила?» — «И неужели вы считаете меня способной на такое?!» — воскликнула я. — «Знаете, что я думаю об этой трагедии? Ее надобно сжечь рукой палача».
Это выражение было вовсе не в характере Екатерины, и потому я с удовольствием отметила, что она говорила языком другого лица, руководившего ее мнением.
«Но что это значит, государыня? — возразила я. — Будет она сожжена палачом или нет — не мне краснеть за нее. Но, ради Бога, прежде чем вы решитесь на поступок, столь несообразный с вашим характером, позвольте мне прочитать вам эту гонимую драму. Вы увидите, что развязка ее именно в том духе, в каком вы и всякий доброжелатель вашей власти желал бы видеть. В то же время прошу вас вспомнить, что, заступаясь за пьесу, я не автор и не заинтересованный издатель ее».
Дальше возразить было нечего, и потому разговор окончился. Затем императрица села за карточный стол, и я последовала ее примеру.
На другое утро я пришла с официальным рапортом к государыне и наперед решила доложить о себе вместе с другими, а потом просить уволить меня от должности, если она не примет меня с обычным доверием, не допустит в свою туалетную бриллиантовую комнату8 и не станет говорить со мной по-прежнему запросто.
В сборной зале меня встретил Самойлов, только что вышедший из кабинета государыни. Он шепотом советовал мне вести себя хладнокровно, ибо императрица вскоре покажется. «Кажется, она нисколько не гневается на вас», — добавил он.
Я отвечала обыкновенным тоном, так, чтобы слышали рядом стоявшие: «Милостивый государь, я не имею особого повода горячиться — мне не за что упрекнуть ни себя, ни других. Что же касается государыни, то мне остается сожалеть, если она сердится или подозревает меня. Впрочем, я так привыкла к несправедливости, что как бы она ни была велика, меня трудно удивить».
Вскоре вышла императрица и, дав поцеловать руку своим утренним посетителям, обратилась ко мне и с обычной лаской сказала: «Очень рада видеть вас, княгиня. Пожалуйста, идите за мной».
Надеюсь, читатели этих записок поверят мне и не упрекнут в тщеславии, если я скажу, что это ласковое приглашение было приятно мне. Я радовалась не столько за себя, сколько за императрицу, потому что мне было бы больно в противном случае оставить академию и Петербург, что отнюдь не к чести самой Екатерины.
Довольная тем, что цензурная безделица не разлучила меня с государыней, войдя в следующую комнату, я, с жаром протянув руку, просила Екатерину дать мне поцеловать свою и забыть прошлое. «Но ведь по истине», — сказала императрица. — «Да, да, государыня, — продолжала я, прервав ее речь, и повторила русскую пословицу: — серая кошка пробежала меж нами; не зовите ее черной».
Императрица согласилась, что дело не стоило особенного внимания и, засмеявшись, перевела разговор на другой предмет. Я осталась обедать при дворе и заметила, что в ее душе не осталось ни малейшего следа гнева. Обед шел очень весело. Находясь в припадке юмора, я, по-видимому, заразила им и Екатерину. Она от всего сердца хохотала при всякой ничтожной шутке, которые я расточала с редкой веселостью.
Глава XXIV
Современная политика носила самый утешительный характер. Шведская война кончилась. Война с турками, казалось, обещала самые счастливые результаты, чему, нет сомнения, содействовали храбрость наших солдат и искусство некоторых отличных полководцев. Мирный договор с Портой был близок к развязке, несмотря на интриги и постоянные сплетни французского кабинета, который не сумел убедить турок нарушить его: у них надолго была отбита охота мериться своими силами с русским войском на поле битвы. Мне очень хотелось увидеть своего брата и побывать в своих поместьях. С этими желаниями соединялась полная решимость сложить с себя служебные обязанности и удалиться от шума царской столицы. Но я решила расстаться с Петербургом, только разделавшись с кредиторами моей дочери и уплатив банковский долг в тридцать две тысячи рублей, занятых для покрытия издержек по заграничному путешествию.
С этой минуты я хотела провести остаток жизни спокойно и среди уединенных занятий сельским хозяйством. Поэтому я задумала продать свой дом в Петербурге, но не покидать города, пока не развяжусь с денежными обязательствами, столь несовместимыми с полным спокойствием и независимостью.
Здесь приходится мне напомнить о Щербинине. Он перевел на свою жену очень небольшое состояние, как и на двоюродную сестру Б... Его мать и родные сестры вытянули у Сената право распоряжаться остальным имением его и, вероятно, не без надежды забрать в свои руки подаренные доли. Надо заметить, что люди, обвиненные законом в неспособности управлять своим имением, передают это право попечителям, пользуясь, однако, довольно широким личным участием в этой опеке. Щербинину стоило только попросить и исполнить некоторые формальности, чтобы возвратить себе это право. Но он не сделал этой попытки, будучи вполне убежден матерью и сестрой в том, что они одни лучше защитят его интересы.
Когда дела Щербинина приняли такой оборот, я сочла необходимым строго разобраться с долгами своей дочери, за которые я поручилась, прежде чем отпустила ее за границу. Потребовав все векселя и расписки, розданные ею, я хотела убедиться в их действительной силе и в удостоверении их собственной ее подписью. Между векселями, представленными мне, находились многие, подписанные вместе мужем и женой, сообразно необходимости в предметах, употребляемых исключительно Щербининым.
Отвечать за все эти обязательства без исключения было бы глупо. Поэтому я обратилась к опекунам его имения и от них узнала, что перевод доли, выделенной мужем Щербининой, состоялся и признан по всем формам закона. Если бы было какое-нибудь сомнение или затруднение относительно этого пункта, то следовало просить Сенат, который мог отказать или признать подаренную собственность. Между тем, я просила их рассмотреть векселя, присланные мне, и по совести решить, какие из них должны быть уплачены мной, какие — ими по случаю собственных займов Щербинина, и наконец, какие нами вместе.
Вопрос был перенесен в Сенат. Я нисколько не искала решения в пользу своей дочери и, говоря откровенно, отнюдь не желала его, ибо была убеждена, что моя дочь была главной участницей в расточительстве мужниного состояния. Я, однако, заметила генерал-прокурору, от которого зависело решение этого вопроса, что мне желательно было бы поскорей окончить дело и, если я выиграю его, то немедленно приму надлежащие меры и отправлюсь в Москву.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
