Понятное дело, ваши мысли пропущены через формулировки следователя. Не менее ясно, что в дело подшиты так называемые "обобщенные" протоколы допросов, одно из гнуснейших чекистских изобретений - за одним протоколом стоят десятки тяжелых допросов. Но никакие ухищрения следствия не могли сдвинуть вас с занятой позиции - не дать в руки мерзавцев ничего против маршала Жукова. Скажите, как вам удалось нащупать, вероятно, единственно верную дорогу спасти доброе имя Г. К. Жукова, не запачкав свое. Если угодно, вы работали для истории, страницы протоколов ваших допросов из бездны чекистского ада доносят голос честного, мужественного человека, сумевшего выстоять.
А. Б.: У меня не было заранее никакого плана, мое поведение определяли обстоятельства. Нужно было что-то признать, иначе грозило страшное несчастье и моим родным. По мере того как развертывалось следствие, Мотавкин и К° - я не хочу восстанавливать в памяти фамилии его подручных, хотя увидел сейчас в деле их полузабытые фамилии, - участили угрозы расправиться с моей семьей. То, что это не фразы, я убедился месяцев через 8 после начала следствия.
Глубокой ночью вертухаи подняли меня и отвели в бокс, похожий на тот, в котором обычно проводились обыски тела. Страшное унижение, повторявшееся в тюрьме периодически с интервалом в три-четыре недели. Раздевайся догола, "открыть рот, раздвинуть ягодицы, поднять член". Обыскивающие что-то задержались. Я прождал несколько часов под ослепительным светом сильных ламп. Под утро явился заспанный вертухай со свертком одежды и предложил мне принять ее. Когда он развернул пакет, у меня потемнело в глазах - я узнал бушлат брата Алексея. Я сказал, что вещи не мои. "Как же не твои", - зашипел вертухай, ткнув мне в лицо квитанцию на имя А. Н. Бучина. "Так я Александр, а не Алексей", - несколько раз повторил я тюремщику. Когда до него дошло, что он натворил - перепутал заключенных, вертухай обозлился и в один миг я был водворен в камеру. На допросе я не отказал себе в удовольствии спросить Мотавкина, за что посадили брата. Он рявкнул: "Откуда знаешь?" С еще большим удовольствием я поведал пламенному чекисту о ночной прогулке с вертухаем в бокс за вещами. Подполковник помрачнел.
Уже по выходе из тюрьмы я узнал о злоключениях Алексея. Он попытался вызволить меня. Даже добрался до Г. К. Жукова, когда тот был в командировке в Москве. Но что мог сделать маршал, сам ожидавший со дня на день ареста! Алексей широко рассказывал знакомым о том, что со мной поступили несправедливо, высказывал предположения о причинах моего ареста и, естественно, крайне нелестно отзывался о властях. Алешина активность не прошла мимо внимания стукачей, и братскую любовь уважили - его отправили поближе ко мне, то есть в тюрьму. Мы повидались на очных ставках, где следователи, глумясь над нами, вдоволь потешились над исконными человеческими ценностями вроде брат постоит за брата и т. д. Не только вздевались сами, но и приглашали своих коллег заходить, полюбоваться на "дураков". Тем временем пострадал и мой младший брат Виктор. Он работал инструктором по лыжному спорту в 6-м управлении МГБ СССР. В связи с моим арестом был выгнан, унизительно и грубо. Виктор превратился в безработного.
Мотавкин примерно в то время, когда я узнал об аресте Алексея, стал бросать темные намеки о том, что "прижали" Нину. Как именно, я узнал только на свидании с Ниной уже в лагере. В один прекрасный зимний день к дому, где жила Нина, подкатил грузовик. Рекомендованный мною на работу к В. И. Сталину Соколов послал своих людей с автоматчиками, поднялись на пятый этаж и выбросили Нину из квартиры прямо на улицу с нашими нехитрыми пожитками: периной, кухонным столом и мотоциклом. В мороз. Когда она спросила, куда ей деваться, в ответ прозвучало: "Куда хочешь. Но чтобы твоей ноги вблизи этого дома не было". Пристроив кое-как мотоцикл у знакомых, Нина ушла к брату, боевому летчику-штурмовику, провоевавшему всю Отечественную на Ил-2. Ее брат, сестра (она была замужем за полковником ВВС) и мои родные поддерживали Нину, пока я был в заключении. Когда я вышел на волю, случайно встретил Соколова и спросил его, как он мог выбросить женщину в мороз на улицу и отнять у нас комнату. Он, нисколько не смущаясь, сказал: "Иди выясняй у Василия Иосифовича Сталина. Я только выполнил его приказ занять комнату".
С начала 1951 года следователи по нарастающей требовали у меня признаний. Мотавкин иначе как "холуй" Жукова меня не называл. Он все внушал, что единственный выход для меня - изобличить маршала. Постепенно в ночных допросах стало все больше угроз отправить в Лефортово. Во внутренней тюрьме первые семь месяцев я сидел один, потом мне стали подсаживать одного-двух сокамерников. Некоторые из них рассказали о Лефортовской тюрьме и еще более страшной загородной Сухановке. Мое просвещение пошло гигантскими шагами, и, не скрою, стал возрастать страх. Впоследствии в лагере я узнал, что, по-видимому, некоторые из сокамерников были "наседками", в задачу которых входила моя "внутрикамерная разработка", то есть попытки установить мое отношение к следствию, добыть какие-нибудь сведения плюс запугать меня.
Н. Я.: Знакомые до омерзения приемы, которые и я испытал во время заключения во внутренней тюрьме. Одного не понимали нелюди с холодными головами - "наседки" были видны как на ладони. Очень вам досаждали тем, что обеспечило В. В. Крюкову 25 лет ИТЛ, - домогались ли сведений о "мародерстве" Г. К. Жукова?
А. Б.: Еще как! Они надеялись, что я как водитель освещу эту сторону жизни маршала. Разоблачать-то было нечего, в моральном отношении Жуков был чист как хрусталь. О чем я говорил следствию, и неоднократно. Очень расстраивался Мотавкин. Он-то, если бы была возможность, не упустил бы случая что-нибудь украсть. А может быть, и крал, физиономия у подполковника была самая ненадежная.
Н. Я.: Что меня, Александр Николаевич, крайне поражало, так это пристрастие товарищей чекистов к чужой собственности. Генералы, понятно, воровали по-крупному, по-генеральски, Но эти-то вертухаи, стоявшие ниже нижней ступеньки лестницы чекистской иерархии, тянули что могли. У меня, заключенного во внутренней тюрьме, сперли пару нижних рубашек, носки. В цитадели железного Феликса, оплоте социалистической законности - на Лубянке! У заключенного в одиночке! Воспользовавшись тем, что я был на допросе. Эти с длинными чистыми руками дело знали. В описи вещей заключенного значилось все, что у меня было, поэтому вертухаи подложили вместо украденного рвань. Правда, выстиранную.
А. Б.: Другого от них и ожидать не приходилось. У меня не украли ничего, ибо красть-то было нечего. В тюрьму не дали собраться, торопились, а передач не принимали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
