В 1814 году в журнале «Вестник Европы» было напечатано первое стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу», восходящее к сатирам Буало. Сквозь шутливую манеру обращения к приятелю Аристу с дружеским советом не писать стихов: «Быть славным – хорошо, спокойным – лучше вдвое», – пробивается серьезное отношение Пушкина к поэзии высокой, общественно значимой:
Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеетИ, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.Хорошие стихи не так легко писать,Как Витгенштейну французов побеждать.Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,Певцы бессмертные, и честь и слава россов,Питают здравый ум и вместе учат нас,Сколь много гибнет книг, едва на свет родясь!
Поэт готов отдать себя литературному творчеству, хотя и знает, что оно не сулит ему никаких материальных благ. Предполагая недоумение Ариста по поводу двойственной его позиции – и восхищен славой, и отговаривает друга от этого поприща, поэт приводит в объяснение бытовой анекдот, в котором в шутливой форме уже содержится будущее содержание стихотворения «Когда не требует поэта…»:
В деревне, помнится, с мирянами простыми,Священник пожилой и с кудрями седыми,В миру с соседями, в чести, довольстве жилИ первым мудрецом у всех издавна слыл.Однажды, осушив бутылки и стаканы,Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;Попалися ему навстречу мужики.«Послушай, батюшка, – сказали простаки, -Настави грешных нас – ты пить ведь запрещаешь,Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,И верим мы тебе; да что ж сегодня сам…»– «Послушайте, – сказал священник мужикам, -Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,Живите хорошо, а мне – не подражайте».
Уже в этом юношеском опыте Пушкина подкупает легкость, с которой он владеет жанром классической сатиры, правдоподобие бытовых зарисовок, которое никак не давалось в руки его предшественникам – бесчисленным русским подражателям Буало.
Но подлинный триумф ждет Пушкина на пороге второго трехлетия его обучения в Лицее. К дню публичного экзамена по русской словесности он получил задание написать оду «Воспоминания в Царском Селе». На экзаменах присутствовал патриарх русской литературы, признанный мастер одического жанра Г. Р. Державин. Пушкин вспоминал: «Я прочел мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…»
С легкостью подхватывает Пушкин тяжеловесный одический стиль XVII века, придавая ему оттенок поэтической игры, изящной литературной импровизации. О славе героев исторического прошлого он говорит свойственным эпохе русского классицизма литературным языком:
О, громкий век военных споров,Свидетель славы россиян!Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,Потомки грозные славян,Перуном Зевсовым победу похищали;Их смелым подвигам страшась дивился мир;Державин и Петров героям песнь бряцалиСтрунами громкозвучных лир.
И вдруг интонация решительно сменяется, когда речь заходит о событиях современности, о захвате Москвы полчищами Наполеона:
Края Москвы, края родные,Где на заре цветущих летЧасы беспечности я тратил золотые,Не зная горести и бед…
Невольно вспоминается Жуковский с его «Певцом во стане русских воинов», впервые соединивший архаический стиль классической оды с элегическими интонациями. Но в отличие от Жуковского голос отрока Пушкина так проникновенен, так беззащитно звонок, что становится страшно: вдруг он не выдержит и сорвется? Однако поэтический дар хранит его, давая крепость, опору и силу возвратом одической традиции:
Утешься, мать градов России,Воззри на гибель пришлеца.Отяготела днесь на их надменны выиДесница мстящая Творца.
Вспоминали, что в тот же день у министра просвещения, графа А. К. Разумовского, состоялся званый обед, где присутствовали Державин и родители лицеистов. «Я бы желал, однако, образовать сына Вашего в прозе», – сказал министр, обращаясь к Сергею Львовичу Пушкину. «Оставьте его поэтом!» – возразил Державин, угадавший в смуглом, кудрявом отроке с голубыми глазами будущую поэтическую славу России. Патриарх русской поэзии ошибся только в одном: в лице Пушкина рождался не «второй Державин», а создатель новой русской литературы и зрелого литературного языка. С этим связан широчайший диапазон влияний в стихах Пушкина-отрока. Его интересы лицейских лет отражены в стихотворении «Городок» (1814), написанном в манере «Моих пенатов» Батюшкова. Пушкин перечисляет здесь любимых писателей: на первом месте стоит Вольтер, «поэт в поэтах первый», потом идут Вергилий, Тасс, Лафонтен, Гораций, Державин, Парни, Мольер, Руссо, Батюшков, Крылов и др. Каждому поэт дает меткую характеристику. Одно перечисление имен свидетельствует о разносторонности его литературных ориентиров, об уникальности синхронного освоения поэтом Державина и Фонвизина, Карамзина и Батюшкова, о жанровом многообразии пушкинских опытов: легкое стихотворение («Рассудок и любовь»), литературная пародия («Тень Фонвизина»), политическая инвектива («Лицинию»), мещанский романс («Под вечер осенью ненастной…») и т. д.
«Пушкин-отрок, – замечает Н. Н. Скатов, – побывал Жуковским и Батюшковым, Фонвизиным и Державиным, Радищевым и Карамзиным. Каждый из них, наверное, мог бы увидеть в нем своего воспреемника. Его благословил Державин и назвал учеником Жуковский. Но Пушкин не стал ни старым Державиным, ни новым Жуковским. Литературное детство Пушкина было лишь подведением итогов всего предшествующего „взрослого“ развития, многообразной, но все-таки еще школой… Пушкин во многом еще ученик, но ученик очень многих учителей и, как правило, вполне на их уровне».
Пушкин-отрок необычайно чуток к языку. Он играючи обходится с разными литературными стилями, используя опыт французской легкой поэзии (Вольтера и особенно Парни). Для нечуткого уха, воспитанного на образцах «тяжелой» поэзии XVIII века, эта «легкость» кажется небрежностью, ленью, отсутствием напряженного труда. Но она умышленно создается Пушкиным и является результатом мучительной работы над стихом, которую замечали и о которой писали все лицейские друзья поэта. Здесь, по словам Н. Н. Скатова, «легкость не только декларировалась, не только заявлялась: она – была. Она была столь естественна и натуральна, что заставляла видеть в поэте… ленивца, случайно наделенного поэтическим даром, но по пустякам его расходующего».
Этой легкости Пушкин учится у Батюшкова, у Дениса Давыдова. Не случайно в ранних лицейских стихах эпикуреизм является одной из ведущих тем его творчества. В «Пирующих студентах» не трудно угадать давыдовские интонации. Только гусарская вольность ходившего тогда по рукам, еще не опубликованного «Гусарского пира» здесь подменяется вольностью студенческой:
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?Проснись, ленивец сонный!Ты не под кафедрой сидишь,Латынью усыпленный.Взгляни: здесь круг своих друзей;Бутыль вином налита,За здравье нашей музы пей,Парнасский волокита.Остряк любезный, по рукам!Полней бокал досуга!И вылей сотню эпиграммНа недруга и друга.
Но чаще всего в ранних лицейских стихах ощутимо подражание Батюшкову. Стихи «Российского Парни», певца любви, неги и радости, привлекают Пушкина античной грацией, строгостью литературных форм и особой романтической мечтательностью, никак не связанной с мистицизмом, подчеркнуто жизненной и «земной». При этом Пушкин превосходит своего учителя в легкости стиха, в искренности эпикурейской интонации, в предметной точности деталей. Это превосходство явно ощущается в послании Пушкина «К Батюшкову» (1814):
Философ резвый и пиит,Парнасский счастливый ленивец,Харит изнеженных любимец,Наперсник милых аонид!Почто на арфе златоструннойУмолкнул, радости певец?…Пой, юноша! – певец тиисскийВ тебя вложил свой нежный дух.С тобою твой прелестный друг,Лилета, красных дней отрада:Певцу любви любовь награда…И сладострастными стихами,И тихим шепотом любвиЛилету в свой шалаш зови.И звезд ночных при бледном светеПлывущих в дальней вышине,В уединенном кабинетеВолшебной внемля тишине,Слезами счастья грудь прекрасной,Счастливец милый, орошай;Но, упоен любовью страстной,И нежных муз не забывай…
Используя формулы поэзии гармонической точности («красных дней отрада», «слезы счастья», «упоение любви»), Пушкин как бы раскрывает скобки за ними, придает им живое, предметное содержание, рисуя реальную картину тихого шепота любви в уединенном кабинете, в ночной тишине, при бледном свете далеких звезд. Недаром Батюшков стал бояться, что его стихотворения, которым подражал юный Пушкин, в конце концов будут восприниматься как подражания Пушкину.
