провинившимся детям.
Иначе, почему фактически обречённый «Ивате», накрываемый пенным лесом всплесков, невероятной удачливостью раз за разом выскальзывал – дымящий пожарами, роняя какие-то куски такелажа, но оставаясь на плаву, оставаясь на ходу! В то время как броненосцы Рожественского вдруг и постепенно стали отставать, неровными интервалами растянув боевое построение. Добивший «Асаму» «бородинец» совсем оказался в хвосте, пыхтел, выбрасывая пласты дыма, силясь догнать основной отряд.
И «Якумо», получивший помимо прочих как минимум три двенадцатидюймовых снаряда (судя по всему, фугасных), подтвердил основательность «крепкой» германской постройки, поддерживая стабильные шестнадцать, не имея ни крена, ни других затоплений. Только что стрелял все меньше и меньше.
Впрочем, как и все крейсера этой схватки, что с одной, что с другой стороны.
Затем вице-адмирал услышал, как закричали «банзай» на сигнальных мостиках (офицеры в рубке были более сдержанны), когда «Россия», а вслед и «Громобой» сбавили ход.
Интенсивность стрельбы упала почти до минимума, тем более потеряв в точности.
Быстроходные крейсера противника вынуждены были постоянно отвлекаться на бронепалубники Уриу, и только «Ослябя» вцепился точно мёртвой хваткой, ни на шаг не отступая, теперь концентрируя на себе весь ответный гнев воинов микадо, что и его в итоге вынудило выйти из боя.
Камимура лично видел, как очередным разрывом в носовой оконечности у русского крейсера-переростка вдруг уродливым лохмотьем отслоился, повиснув, целый лист металла, обнажая под собой неповреждённую обшивку.
– Словно змея, сбрасывающая кожу, – сделал гадливое замечание, догадавшись: – Дополнительное блиндирование слабых мест.
Вот только японские крейсера выглядели гораздо страшней.
Близкий взгляд на «Идзумо» помимо покорёженного железа, наглухо заклиненной носовой башни, частично безмолвных орудий, особенно замечал принявшие на себя удар элементы дополнительного блиндирования, создающие некий хаос разрухи: обрывки канатных и тросовых заграждений, на палубах, на леерах мостика тлели груды брезента и матросских коек. Копоть и кровь перемешались в скользкую опасную жижу, кое-где уже смываемую забортной водой.
Тем временем такие желанные, ожидаемые сумерки наступили будто разом припустившийся занавес… ровно тогда, когда солнце, успев кроваво подкрасить закат, погрузилось в жирную тёмно-сизую тучу, что заволокла весь западный горизонт.
Это была ещё не ночь, но надежда… скорбью сознавая, что вся широта тактических замыслов свелась в узкий тоннель предопределённости – спасти избитые крейсера. Оставив последний ответный довод, ставший едва ли не записным средством японского флота – ночными атаками миноносцев.
Уриу уже должен формировать отряды.
Русские окончательно ослабили напор, собираясь в эскадру для ночного боя, готовя противоминные расчёты. Значит, теперь главное суметь довести уцелевшие израненные корабли до Сасебо. Довести по этому неспокойному морю.
Ветер понемногу крепчал, нос «Идзумо» полностью покрывался кипящей пеной разбиваемых форштевнем накатов. Доклады «трюмных» пока перестали тревожить, но…
До базы флота не меньше восьмидесяти миль – по прямой до архипелага (если забыть о «ночных охотниках Рожественского»), потом извилисто проливом, огибая…
Камимура повернулся, запросив штурмана дать точные расчёты… Гортанный, не предвещавший ничего хорошего крик сигнальщика выгнал его на крыло мостика.
Старшина указывал за корму!
Сменив узкую перспективу подзорной трубы на бинокль, адмирал увидел…
На перепутанных стеньговых фалах «Ивате» поползли сигнальные флаги: «Не могу управлять», «Управляюсь машинами»…
Крейсер уже повело вправо, он болезненно рыскал на курсе, не в силах вернуться в кильватер… пока медленно, на узел, на два, но начал отставать, отдаляться… С каждой минутой дистанция увеличивалась.
Его провожали взглядами печали и обречённости.
– Боги, боги, фальшивы ваши улыбки, – вырвалось… обвиняюще или смиренно?
Адмирал скорей уж для проформы, и сам всё прекрасно понимая, спросил с непонятной интонацией:
– Мы сможем ему чем-то помочь?
– Едва ли, учитывая его состояние и наше положение, – ответил ближайший доверенный, из флагофицеров.
К обречённому «Ивате» пару раз приложился главным калибром «Ослябя», до него уже дотягивались другие отставшие крейсера Иессена.
Следом вдалеке накатывали броненосцы.
* * *
Может, и напрасно Камимура винил восточный пантеон в беспечном равнодушии к судьбе сынов Ямато?
Что боги могли, тэк-с сказать, то делали, выбирая самое патентованное, чем отметилась в артиллерийских дуэлях этой войны японская статистика попаданий.
Да-да! Выискивали, понимаешь, некую фатальную болезненную пяту российского императорского флота, кидая камешки го в виде набитых шимозой снарядов именно туда – в офицерский состав, обезглавливая командование кораблями и эскадрами.
Мистическая шутка бы… если бы не эмпирическая составляющая.
И всё же… Чёрт!
Отчасти поэтому «бородинцы» и отстали, уже не дотягиваясь калибрами за убегающим Камимурой.
…Выдохшиеся машины, правда, тоже в счёт.
А спасло их (многих) то самое «нелепое железо», что самодурный Зиновий приказал надеть вопреки упёртой браваде снобов подчинённых.
Его самого, кстати, тоже…
«Взять» бронированные цитадели «Князя Суворова» «крейсерским калибром» было в принципе невозможно – не пробивало его. Зато направленный «божий камушек го» в срез, под срез, чёрт возьми, боевой рубки, что раскидал дополнительно наклёпанные листы котельного железа, брызнув рикошетом осколков, – это пожалуйста!
В боевой рубке флагмана заведомо было тесно, толпились один на одном – кто-то принял на себя раскалённую рвущую плоть сталь, прикрывая других. Кому-то…
Штурман, старший артиллерист – этих срезало насмерть. Сразу!
Игнациуса – в лазарет… и старшего вахтенного, и горниста – выживут ли.
Коломейцев отказался, пережив перебинтовку плеча на ногах.
Отдельной темой разбитый электронный дальномер и практически целёхонький оператор, обиженно лупающий глазами, не замечая, как с расквашенного носа тонкой струйкой сочится кровь.
Рожественский елозил рукой по панцирю – «чесал» ушибленную грудь… то ль живот, ухал болью, бранился почём зря…
Стерпел адмирал, ответственно остался у «руля», порой контуженно теряя фокусировку, а уж после оздоровительного стакана коньяку…
А пока ещё – все надрывно кашляли, угарную шимозу выдувало в щели, распахнутую дверь, воняло горелым, палёным и… распоротым животом артиллериста.
– Смерть… хреново пахнет, – со своего угла «отсвечивал» всем загадочный «ямаловец» (ещё одна прихоть адмирала) – стоит бледный, гоняя кадык в рвотных позывах, на лице сизым густеет синяк. Но держится.
В руках чертовщина, маскирующая видеокамеру, поблёскивает объектив – идёт съёмка.
* * *
С наступлением сумерек бой самопроизвольно затух.
Собрав воедино эскадру, Рожественский приказал: «К Квельпарту!», выстраивая кильватер и крейсерский ордер против ночных атак.
«Новик», кстати, на той зыби, что несли океанские ветра, вполне мог потягаться в скорости с новейшими японскими миноносцами. Чёрта с два бы «шихау» и «ярроу» в столь бурном состоянии моря набрали свои двадцать восемь – тридцать узлов.
Опасность минных атак противника оценивали как среднюю, штабисты из молодых, те которые сами недавно служили на продуваемых мостиках минарей, заверяли: «Будут прыгать на волнах, надсаживая машины, форсируя вентиляторы-нагнетатели, выдавая себя искрами и целыми факелами из труб».
Тем не менее Рожественский приказал: «По горячим следам за Камимурой!», и кавторанг
