— Даже не верится, что война идет, — сказал Быков. — Закат-то тихий какой.
— У нас закаты не хуже, — произнес Ратников. — Да, теперь, боцман, отзакатилось все далеко.
— Откуда сам-то?
— Сибирь... Нету ничего лучше на свете.
— Хорошо... А я вот женился перед самой войной. Ездил в отпуск и женился. Дернуло же!
— Почему — «дернуло»? Здорово ведь.
— Сердце болит. Жена с полугодовалым сынишкой в Москве. Бомбят фрицы город, мало ли...
— Все равно здорово, — упрямо повторил Ратников. — Придется в землю лечь — сын останется... А я вот один, из детдомовских, сиротой рос. Не успел жениться: призвали на флот.
— Обидно, — пожалел Быков.
— Что — обидно?
— Ни ты ласки не знал, ни твоей ласки не знали.
— Почти так... Но время-то есть еще! Вырвемся отсюда, война кончится...
— Кончится когда-нибудь... Неужели немцы Москву могут... — Быков не решился договорить последнее слово.
— Ну, хватил, боцман!
— Я вот все думаю, — помолчав, продолжал Быков, — каждый человек пожить дольше хочет. А разобраться — зачем? Сколько проживешь — тридцать или сто лет — неважно, в конце концов. Все равно пора придет каждому.
— К чему это ты? — заметил Ратников. — Думаешь, не выберемся?
— Да нет, я не о том. Может и так, конечно, случиться. О другом я. Так, находит всякое на душу...
— Народу много в селе? — помолчав, спросил Ратников.
— Сотни три наберется. Фронт, должно, далеко укатился. Фашисты вольготно живут, винцо попивают, с девками заигрывают, сволочи, тошно глядеть.
— Маловато нас. Был бы твой Апполонов на ногах, пара автоматов еще и хотя бы десяток гранат. Мы бы им показали — вольготно. Ночь, внезапность, в полчаса все можно, обделать. Потом — лес, горы: ищи-свищи. Отряд сколотим...
Оба они замолчали, обдумывая сказанное.
Багровый огромный диск солнца тонул за морем, за горизонтом, поверхность там густо кровенела, казалось, море вот-вот вспыхнет гигантским пламенем. Но солнце все глубже и глубже погружалось в воду, вроде бы остывало в ней, тушилось, и все потихоньку тускнело вокруг, даже румянец поблек у горизонта, потом осталась только иссиня-темная полоска вдали. Накатывались на берег, шипели, просачиваясь сквозь гальку, плоские волны. Очень уж мирным, покойным стоял вечер, и Ратников, точно боясь нарушить этот покой, тихонько повторил слова Быкова:
— Да, даже не верится, что война...
Быков помолчал, тоже с удовольствием прислушиваясь к вечерней тишине, и как бы невзначай сказал:
— Не нравится мне твой шкипер.
— Мой? — Ратников усмехнулся. — Он мне уже пощекотал нервы. И еще пощекочет. Уголовник бывший, у немцев потом работал. За ним глаз да глаз. Выкинуть может что угодно.
— Не пожалеть бы потом...
— Я его предупредил: по законам военного времени...
— Немцы каждый вечер новый наряд к водохранилищу посылают, — сказал Быков, — из четырех человек. Старый той же тропой назад возвращается в село. Я проследил...
— С Апполоновым особенно не развернешься.
— Переправим его с Машей поглубже в лес. На немцев, если подкараулить у тропы, одной очереди хватит. И четыре автомата наши. А?
— Нашумим. Надо разузнать, есть ли у них собаки, и уж тогда действовать. И не забывай: немцы кругом, на десятки, может, на сотни километров...
— Ускользнем: леса-то какие кругом.
— Может, и ускользнем... Завтра вылазку сделаем. И прошу тебя: и ты за шкипером поглядывай в оба. При первом же случае в деле его проверим. — Пока Ратников ни в чем вроде бы и не соглашался с Быковым, но и не возражал ему, прислушивался, понимая, что он — человек нетерпеливый, горячий. Он не хотел ничего делать сгоряча, потому что не раз уж обжигался второпях. «Завтрашний день покажет, — подумал. — Надо посмотреть, что в этом селе делается».
Как же сладко спалось Ратникову этой ночью! После минувшей горькой недели, которая длилась вечность, — маленький плацдарм у реки, гибель ребят, Панченко, плен, несколько дней в концлагере, побег на барже — эта ночь в шалаше была для него немыслимо прекрасной. Запахами моря и хвои, сочным лесным воздухом исходила эта ночь, и он спал как убитый, даже во сне ощущая, как возвращаются, приливают силы. Наверное, он мог проспать бы не одни сутки кряду, досыпая за все, что не доспал. Но после вахты, которую отстоял, сменив шкипера, прошло только чуть больше двух часов, и кто-то уже — он никак не мог сообразить, кто же это? — настойчиво все звал и звал его, теребя за плечо.
— Старшой, старшой, — торопливым шепотом будил его Быков. — Немец на берегу. Немец, да слышишь же? Подымись!
— Какой немец? — проснувшись наконец, встрепенулся Ратников. — Ты что?
— Идет откуда-то с другой стороны. Берегом. Сел недалеко от шлюпки, переобувается.
— Вооружен?
— С автоматом. Брать будем?
— Постой. — Сон мигом слетел с Ратникова. Он толкнул шкипера, и все трое осторожно выбрались из шалаша.
Немец сидел на валуне, у самой воды, спиной к ним. Одну ногу, видно, уже переобул, но дальше что-то не торопился, — не двигался, смотрел, как из-за моря вставало солнце. Может быть, что-нибудь вспоминал, пригретый ранними лучами. Автомат лежал рядом, на камне.
— Будем брать? — спросил опять Быков.
— Хватятся, искать будут.
— А если на нас напорется? Или шлюпку увидит?
— Берегом идет, на могилу Федосеева наверняка наткнется, — сказал Ратников. — Черт его принес. Надо брать. Только тихо, без выстрела.
Быков дернулся было вперед из-за бугорка, но Ратников придержал его. Приказал взглядом шкиперу: «Давай!»
Глаза шкипера, еще полусонные, нетерпеливо, азартно вспыхнули, сверкнула финка в руке. Он скользнул за бугор и пропал — только кустарник следом зашевелился.
— Ловкий, дьявол, — одобрительно заметил Ратников, прилаживая на всякий случай автомат.
— Привычный, видать... — сдержанно сказал Быков.
Шкипер миновал кустарник. Оставалось еще покрыть метров тридцать прибрежной, почти голой полосы, покрытой галечником, разбросанными валунами. Хруст галечника уже мог выдать его. Но немец сидел спокойно. Если он обернется и потянется за автоматом, Ратников срежет его одиночным выстрелом. Промаха не будет, а вот выстрел могут услышать.
Шкипер поднялся и, пригнувшись, стал подбираться к нему, скрываясь за валунами.
— Черт его принес, этого фрица, — сердился Ратников. — Топал бы своей дорогой. Жить, что ли, расхотелось?
— Выудим что-нибудь, — произнес Быков.
— Палка о двух концах: можно выудить, а могут и нас из-за него выудить.
