– Телефонируйте в Царское, – сказал я. – Попросите государыню принять меня. Звоните немедленно.
Г. послушно позвонила. Из Царского отвечали, что ее величество меня ожидает.
Я собрался уходить, но тут м-ль Г. остановила меня.
– Не ездите в Царское, – сказала она умоляющим голосом. – С вами случится несчастье. Вашим оправданиям никто не поверит. Они все помешались. Разозлились на меня, говорят, я предала их. Господи, зачем я вас послушалась, не надо было звонить им! Нельзя вам туда!
Ее тревога меня тронула. По всему, тревожилась Г. не только за Распутина, но и за меня также.
– Да хранит вас Господь, – прошептала она. – Я буду за вас молиться.
Я был уж в дверях, когда зазвонил телефон. Звонила из Царского Вырубова. Императрица заболела, принять меня не может и просит изложить ей в письменном виде все, что мне известно об исчезновении Распутина.
Я вышел, но не успел сделать и нескольких шагов, как встретил товарища по пажескому корпусу. Завидев меня, он в волненье кинулся навстречу.
– Феликс, слышал новость? Распутина убили!
– Быть не может! А кто?
– Пока неизвестно. А убили, говорят, у цыган.
– Слава Тебе, Господи! – сказал я. – Туда ему и дорога.
Когда я возвратился во дворец к великому князю Александру, передали мне, что директор департамента, генерал Балк, просил прийти к нему.
В департаменте полиции царила суматоха. Сам же генерал сидел за столом с озабоченным видом. Я объявил ему, что пришел разъяснить недоразумение, вызванное словами Пуришкевича. И еще добавил: хотелось бы уладить все, по возможности поскорее, потому-де, что получил краткий отпуск и уезжаю нынче вечером в Крым к семье.
Генерал отвечал, что объяснения мои, данные утром генералу Григорьеву, удовлетворили их и причин задерживать меня у них нет. Однако ж предупредил, что государыня императрица распорядилась произвести обыск в нашем доме на Мойке. Ночные выстрелы, при том, что исчез Распутин, кажутся ей подозрительными.
– В доме на Мойке, – возразил я, – проживает моя супруга – родная племянница его величества. Жилище членов императорской фамилии неприкосновенно. Обыск невозможен без санкции самого императора.
Генерал вынужден был согласиться и ордер на обыск тотчас отозвал.
Камень упал с души моей! Я действительно боялся, что в спешной ночной уборке многое мы могли упустить. Пока не убедимся, что улик не осталось, полицию впускать нельзя.
Успокоенный на сей счет, я простился с генералом и вернулся на Мойку.
Дома я снова осмотрел место события и понял, что боялся не напрасно. При свете дня на лестнице ясно видны были засохшие пятна крови. С Ивановой помощью снова я вычистил всю квартиру. Покончив дело, я отправился обедать к Дмитрию. После обеда пришел Сухотин. Мы просили его съездить за Пуришкевичем, так как завтра мы разъезжались: великий князь – в Ставку, Пуришкевич – на позиции, я – к своим в Крым.
Следовало согласовать действия на случай нашего возможного задержания в Петербурге, допроса или ареста.
Собравшись все вместе, порешили мы, что будем, как бы там ни было, держаться все той же басни, сказанной мною Григорьеву, барышне Г. и генералу Балку.
Итак, начало положено. Борьба с распутинщиной возможна, путь отныне свободен.
Мы же сделали свое дело и можем уйти.
Простившись с друзьями, я вернулся на Мойку. Дома я узнал, что все мои слуги были в течение дня допрошены. Результаты допроса неизвестны. Конечно, сам факт его был мне неприятен. Однако, судя по рассказам слуг, прошло благополучно.
Я решил съездить к министру юстиции Макарову, разузнать, что и как.
В министерстве была та же суматоха, что и в полиции. Макарова увидал я впервые. Он мне сразу понравился. Был он немолод, сед, худ, с приятным лицом и мягким голосом.
Я объяснил ему цель визита и повторил по его просьбе байку свою, которую знал уже назубок.
Когда я заговорил о пьяном Пуришкевиче, министр перебил.
– Пуришкевича я прекрасно знаю. Он не пьет. Кажется, он даже член общества трезвенников.
– Так вот на сей раз он изменил своим трезвенникам. Да и как не изменить, когда я праздновал новоселье. А если он вообще, как вы говорите, не пьет, так ему и капли хватило, чтобы напиться.
Под конец я спросил у министра, будут ли еще допрашивать или иным образом терзать моих слуг. Они крайне встревожены, тем более что вечером я отбываю в Крым.
Министр успокоил меня: сказал, что допросов, по-видимому, достаточно. Заверил, что обыска не позволит и никаких сплетен слушать не станет.
Я спросил, могу ли уехать из Петербурга. Ответил он, что могу. И выразил сожаление по поводу причиненного беспокойства. Но все ж осталось у меня впечатленье, что ни он, ни Григорьев с Балком не очень-то поверили моим россказням.
От Макарова направился я к своему дяде Родзянко, председателю Государственной думы. Он и жена его знали о нашем плане и с нетерпением ожидали вестей. Когда я пришел, они были вне себя от волненья. Тетя со слезами поцеловала меня и благословила. Дядя громовым голосом одобрил все. Их отеческое отношение успокоило и окрылило меня. Тогда, в трудный час, когда не было со мной близких, участие Родзянок, сердечное, искреннее, оказалось для меня великой поддержкой. Но долго сидеть у них я не мог. Поезд в девять, а вещи еще не сложены.
Перед тем как уйти, я вкратце рассказал им о случившемся.
– Отныне, – заключил я, – мы в стороне от политики. Теперь других черед. С Божьей помощью да послужат они на благо общему делу и да прозреет государь, пока не поздно. Благоприятней момента не будет.
– Настоящие русские, я уверен, поймут, что убийство Распутина – патриотический подвиг, – ответил Родзянко. – Поймут и объединятся, чтобы всем вместе спасти Россию.
Когда я вернулся во дворец великого князя Александра, швейцар сообщил, что дама, которой я назначил прийти ко мне в семь, ожидает в малой гостиной. Никакой даме я свиданья не назначал, потому визит этот показался мне подозрительным. Я попросил швейцара описать ее. Она была в черном, лицо скрыто вуалью. Описанье ничего не разъяснило. Я прошел к себе в кабинет и приоткрыл смежную с гостиной дверь. В незнакомке узнал я одну из самых ярых распутинок. Я позвал швейцара и послал его сказать незваной гостье, что вернусь нынче очень поздно. После чего в спешке собрал чемодан.
Выйдя ужинать, на лестнице я столкнулся с приятелем, оксфордским своим однокашником, английским офицером Освальдом Райнером. Он был в курсе наших дел и пришел узнать новости. Я успокоил его.
В столовой уже сидели трое шурьев моих, женины братья, также ехавшие в Крым, их наставник-англичанин мистер Стюарт, фрейлина матери их, м-ль Евреинова и еще несколько человек.
