Душа моя на нитке колотилась,
И видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен Базарной жирной гирей.
Похоже на перевод, на что‑то западное.
Как всегда бывает в искусстве, мы хотим увидеть мир глазами свидетеля, участника, в данном случае — страдальца. Здесь он сравнивает себя с куском мяса на базарных весах. И это после того, чтб мы о нем знаем! Ужасно, но это написано словно без собственного опыта. То есть, чтобы написать это, не обязательно было пережить все то, что довелось ему.
Думаю, критика изображала его не тем, кем он был на самом деле. Он всю жизнь пытался вырваться к себе, проявиться резко и подробно. Отсюда у него стихи, похожие манерой и интонацией на Блока, Мандельштама, Гумилева, Заболоцкого. Даже Слуцкого. Не потому, что он не мог преодолеть их влияния, а потому, что он мучительно искал свое.
У него есть замечательное стихотворение, посвященное Ахматовой, — «Рукопись». Ахматова ценила и одобряла его, Цветаева им восхищалась. Итак, стихи:
Я кончил книгу и поставил точку И рукопись перечитать не мог.
Судьба моя сгорела между строк,
Пока душа меняла оболочку.
Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог Благословляет и клянет пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе И не покину пиршества живых —
Прямой гербовник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых.
О чем эти стихи? О связи времен и всего живого. Это — как теперь говорят — прорыв. Автор хочет объясниться, но сперва объяснить свою собственную жизнь — прежде всего себе самому. Он хотел бы начать с начала. Не случайно в конце пути его так привлекает детство, где без подробностей не обойдешься. «Земле — земное» — так, может быть, неожиданно для него называется одна из его книг. Он всю жизнь хочет развить этот тезис.
И еще одно подтверждение моих слов и суждений. Он в жизни был совсем не такой, как в большинстве своих стихов. Он ценил в жизни самую ее основу, именно в подробностях. Помню, он дал мне прочесть рукописную поэму неизвестного автора, абсолютный кич. Там были строчки, обращенные — сперва к женщине, потом то ли к себе, то ли к другу:
Твое тело гудит над Москвой как прибой.
(Следующая строка у меня выпала.)
Но дальше:
Старичочек, мне так захотелось домой,
Старичок, так ужасно домой захотелось!
Тарковский, встречая меня в коридоре или на лестнице, восклицал с трогательной нарочитой наивностью:
Старичочек, мне так захотелось домой…
У нас была с ним игра: изменение в строке или фразе одной или двух — трех букв, меняющих и смысл.
Мы соревновались беспрерывно.
Он придумал: «Кафка Корчагин».
Я: «Угодили комсомольцы на гражданскую войну».
Он: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью».
Я: «Эта щука посильнее, чем «Фауст» Гете» (из рассказов рыболовов).
Много еще было — жаль, не записывал.
Он прекрасно рассказывал — в своей кокетливо — наивной манере. Вот удивительный его рассказ, подтвержденный другим участником — Антокольским.
В самом конце сороковых была запланирована в Москве Декада литературы и искусств Азербайджана (и состоялась, разумеется). Такие республиканские декады проводились регулярно.
Подготовка велась солидная. Лучшие переводчики, связанные с республикой, отправились заранее в Баку, жили с женами на всем готовом на правительственных и партийных дачах и переводили, переводили. Были там, помнится, Смеляков, Шубин, кажется, Луговской, Тарковский и Антокольский.
И вот — день рождения одного из ведущих азербайджанских поэтов: то ли Мамеда Рагима, то ли Расула Рза, то ли Сулеймана Рустама. Все они там присутствовали, но не помню, кто был хозяином. Но уж точно не Самед Вургун.
Переводчики, разумеется, были приглашены. Заехали и за Тарковским. Однако поблизости от нужного дома дорога оказалась перекрытой — поперек узкой улицы стояли две машины. Какие‑то люди разрешили им пройти.
Гости уже собрались, но в доме висело напряжение, говорили почему‑то почти шепотом. И вдруг возникло движение, и появился Багиров.
Он прошел к столу, сел, жестом предложил следовать его примеру. Он был руководителем Азербайджана, но о том, что он представлял собой на самом деле, многие — приезжие, во всяком случае, — не подозревали. Он посмотрел сквозь свое знаменитое пенсне на хозяина и поинтересовался, почему тот не позвал его на праздник.
Разговор происходил на русском — чтобы было всем понятно.
Хозяин начал лепетать, что не мог ожидать такой чести, не смел и думать… Через каждые несколько слов он кланялся и называл Багирова по имени — отчеству: Джафар Аббасович. Тот небрежно, но весьма благосклонно отозвался о стихах хозяина. Потом с таким же разбором перешел к другим. Обращение он начинал словами: а ты, Мамед… а ты, Расул… а ты, Сулейман… Они поочередно вставали и почтительно его выслушивали.
Последним оказался Вургун.
— Не нравишься ты мне, Самед, — начал Багиров.
— Он прекрасный поэт, Джафар Аббасович! — неожиданно выкрикнул импульсивный Антокольский.
Настала смертельная тишина. Багиров очень медленно, с выражением удивления, повернул голову и негромко спросил:
— Кто такой?..
— Антокольский, — подсказал кто‑то из свиты.
Багиров еще помолчал и резко повысил голос:
— Встать!
Павел Григорьевич встал.
— Садысь!
И снова: — Встать!
И опять: — Садысь!
Антокольский выполнял команды беспрекословно.
После третьего раза Багиров удовлетворенно заметил:
— Вот так!
Затем он высказал несколько своих мыслей о развитии искусства, поднялся и, пожелав присутствующим успехов и хорошего настроения, удалился, сопровождаемый до машины благодарным хозяином.
Пиршество, разумеется, не сумело войти в привычную колею, и вскоре гости потихоньку стали расходиться.
Когда приехали на госдачу, где они жили, Тарковский сочувственно спросил Антокольского:
— Павлик, ну как ты мог?
Тот ответил:
— Арсюша, во — первых, я испугался. — И, помолчав, добавил: — А во — вторых, я член партии…
И главная, постоянная боль. У него и у Тани было по сыну — от прежних браков. Они пережили своих сыновей.
Я знал обоих. И вот — Андрей.
Встречаться и общаться доводилось не раз, и особенно, когда приезжал в Москву, в отпуск или по делам, наш общий друг, капитан теплохода «Грузия» Анатолий Гарагуля, обладающий редким талантом объединять людей. Тогда виделись, без преувеличения, каждодневно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
