После почти месячного мытарства по северным железным дорогам страны этап наш прибыл в Коми АССР, на станцию Весля-на. Еще при выезде из Красной Пресни, когда нас на «воронках» сопровождали на вокзал, мы уже знали конечный пункт нашего маршрута, отдав за эту услугу несколько пачек сигарет «Плиска» двум недомеркам конвоирам, у которых автоматы были больше, чем они сами. Им не стоило абсолютно никакого труда заглянуть в наши сопроводиловки. Но еще в самой тюрьме, по тому, сколько буханок хлеба и какое количество селедки было выдано каждому из нас, стало ясно, что путь предстоит далекий. Впереди у всех нас был лагерь. Кроме одного управления, Вэжээль, которое относилось к Сыктывкару, все остальные лагеря Коми АССР числились за Москвой. Так что, прибыв на пересылку, нам оставалось всего лишь ждать, в какое управление и в какой лагерь определит нас спецчасть. Обычно подолгу на пересылке редко кого задерживали. Конвой в «столыпине» по пути следования нам попался азиатский, и, сколько мы ни просили их открыть окно в коридоре, они так этого и не сделали. Лишь усмехались, дьявольски оскаливая зубы, и приговаривали заученные по северным этапам банальные фразы, что-то вроде: «Закон — тайга, медведь — хозяин», скоро тайга будет «ваша исправлятя», будет «ваша дома родная» и прочую белиберду, полагая, что мы впервые оказались в этих местах. Сами же они при этом с испугом вглядывались в таежную глухомань. Надо ли говорить, что их приговорки бесили нас, как затравленных зверей в клетке бесит кривляние обезьян на деревьях. А мне все же хотелось посмотреть на не изведанное ранее, хотя большинство из тех, кто был в одном купе со мной, уже побывали здесь, а некоторые и не раз. В общем, оставалось только ждать. Ну а по прибытии на станцию из «столыпина» в «воронок» пришлось бежать, некогда было оглядываться по сторонам, иначе либо получишь прикладом автомата, либо в тебя вцепятся клыки разъяренного пса. И уже только в камере, пройдя все соответствующие процедуры, я увидел в огромное зарешеченное окно сиреневый рассвет и величие таежной дали. В этих краях я был впервые, но лучше бы не был здесь никогда. Пересылка, в которую нас водворили, была сооружением конца XIX века, предназначенная для ссыльных каторжан. Да и сама атмосфера пересылки угнетала и вызывала какие-то непонятные чувства, это было как наваждение. Воображение рисовало: кандалы, стенание голодных и оборванных каторжан, сырые и мрачные казематы. Пересылка была разделена надвое. Одна ее половина, где находились мы, то есть люди, прибывшие этапом и ждущие распределения по лагерям, называлась деревяшкой, другая же половина — бетонкой, это была своего рода таежная следственная тюрьма в миниатюре. Здесь содержались те, кто совершил преступление, уже находясь в лагере, они ждали суда, то есть довеска к уже имеющемуся сроку. Также сюда свозили урок и отрицаловку, которую, почти так же как и урок, перебрасывали из лагеря в лагерь, а иногда и отправляли за пределы республики. Помимо всех прочих сюда свозили тех, кому оставался до свободы месяц или чуть больше, но это опять-таки относилось либо к ворам, либо к людям, пользующимся авторитетом у масс и проповедующим воровскую идею. Помню, по прибытии нашем на пересылку Весляна весной 1975 года из урок там находились Коля Портной и Джунгли. С ними мне предстояло встретиться буквально на следующий день, а пока я знакомился с камерой, куда был помещен ментами после соответственных процедур, и ее обитателями. В принципе сама камера ничем примечательным не отличалась, разве что в ней была старинная печь, круглая, обитая жестью и доходившая до потолка. Она с лихвой обогревала две камеры, я знал это, ибо подобие таких печей мне пришлось видеть на пересылках во время моих ранних странствий по этапам страны, правда всего один раз. А вот такое зарешеченное огромное окно, да еще такое низкое, я видел впервые. Все же остальное было обычным. Очень низкий потолок, маленькие деревянные двери, справа от входа сплошные двухъярусные нары, в левом углу параша, посредине камеры стол — это был обычный интерьер пересылочных камер того времени, а иногда и не только пересылочных. Самым привилегированным местом в камере был угол справа от входа на верхних нарах. Здесь было светло, угол не просматривался в глазок, хотя, по сути, глазок — одно название, но тем не менее бдительность каторжане в неволе никогда не теряют. Естественно, через несколько минут, после того как мои глаза привыкли к камерному полумраку, я оказался в их компании. Встретили меня, как и подобает встречать бродягу в хате, чифирем, «Пшеничной» и братским теплом. Здесь, на пересылке, интересоваться прошлым человека, вновь прибывшего, не было никакой нужды.
Каждый из новичков побывал по меньшей мере в двух тюрьмах, прежде чем прибыл сюда: в Бутырках и Красной Пресне или в Матросской Тишине и той же Красной Пресне. А его багаж хороших или плохих дел шел за ним всюду, где шел этап, где были пересылки и тюрьмы, где были лагеря — в общем, везде, где был воровской ход, а он был в России-матушке везде, где теплилась жизнь. Так что скрыть что-то или умолчать о чем-то было практически невозможно. Если же кто-то и умудрялся обойти пересылочное сито, то, как правило, ненадолго. После разоблачения такого перевертыша ждало суровое наказание, поэтому по прибытии в любое из мест заключения каждый занимал в иерархии преступного мира то место, которое он заслуживал. А критерием всему были поступки людей, по ним и судили о человеке. Вопросы, которые бродяги задавали друг другу при встрече на пересылках, касались новостей воровского братства и преступного мира в целом. С наслаждением потягивая положенные два глотка чифиря, пущенного по кругу в трехсотграммовой эмалированной кружке, и с не меньшим наслаждением глотнув «Пшеничной», я, по старой привычке, стал присматриваться к новым знакомым и к концу ритуала уже имел некоторые представления о людях, которые меня окружали. Это даже отразилось в моем настроении, я помню, что много шутил и смеялся, а ведь с кем попало таких вольностей я бы не позволил себе никогда. К сожалению, людей, что повстречались мне в той хате, я не запомнил, но это, думаю, не беда, главное — вспомнил о них, значит, было о ком. Поинтересовавшись по ходу разговора в первую очередь об урках и узнав, что их на пересылке всего двое, я тут же отписал им маля-ву. А затем, после нескольких часов душевного общения, уставший с дороги, я заснул сном праведника и проспал так до самого утра. В предыдущих главах я писал, что человек, именующийся бродягой, куда бы он ни прибыл, в первую очередь интересуется: есть ли там урки? Этот ритуал подчеркивал уважение к воровскому клану, его значимость.
Никогда урки не пренебрегали ответом на малявы, посланные не только бродягами, но и мужиками, а вот встречи с ними бывали крайне редко. Не так-то просто было попасть к ворам. Администрация подобного рода учреждений чинила массу преград, основываясь на оперативных соображениях, поэтому урки сами решали вопрос о встрече с кем-то, им было и сподручней это делать. Что же касается тех обстоятельств, которые впоследствии отразились на моем дальнейшем пребывании здесь, то мне думается, что мое общение с ворами на свободе, о чем я упомянул в маляве три дня назад, послужило уркам поводом для встречи со мной. Но было, оказывается, и еще одно важное и приятное для меня во всех отношениях обстоятельство. После утренней поверки солдат-азер сопроводил меня в камеру к ворам, взяв с них за это немалую мзду, при этом он записывал полезную для кумчасти информацию, чтобы вечером, на смене, доложить ее начальству, таким образом совмещая приятное с полезным в его понимании. Это была устаревшая, а потому и нехитрая кумовская схема, которую мы хорошо знали, а иногда и пользовались ею лучше, чем само начальство. В камере воров сидели двое: Коля Портной, которому было около пятидесяти, и Джунгли, тот был немного моложе. Такая знакомая мне печать мук и страданий вырисовывалась на их лицах, что я невольно подумал, что смогу среди миллиона арестантов безошибочно найти вора, так как урку никогда ни с кем нельзя спутать. Кстати, старые легавые, проработавшие не один десяток лет в этой системе, тоже могли без особого труда вычислить жулика из огромной массы людей. По всей вероятности, у них были свои, одним им известные приметы уркагана. В этой связи мне вспомнилось, как в средневековой и даже республиканской Франции полиция без труда узнавала каторжан.
До какого-то там года во Франции каторжников приковывали по две пары к одной цепи, кроме того, им надевали на ноги стальные кольца, к которым прикрепляли еще одну цепь. На этой цепи висело тяжелое ядро. Каторжник волочил его за собой по земле, вплоть до полного отбытия срока наказания. Постоянное усилие, которое для этого нужно было делать, вырабатывало у заключенных особую походку. Они по старой привычке волочили ногу, к которой некогда было приковано ядро. Для полиции это служило важной приметой, по которой узнавали рецидивистов.
