Но ты-то наверняка понимаешь, что за так эти коррупционеры пальцем не шевельнут, – а в моем ведь пространстве вовсе иная система ценностей, чем в вашем дольнем мире; и другая экономика, то есть правила их взаимообмена. Плевать им, конечно, на чистое золото моих постижений, – на самоё истину, которая самоценна, непрагматична и неприменима, – коль предпочитают фальшивую монету, то есть дутую, по сути, фиктивную, ничем не обеспеченную, мировую валюту, столь удобную для всякого рода спекуляций. Какой, сам понимаешь, возможен откат от чистой истины, благороднейшего чувства? И к тому же [нрзб]. Так выходит, тут дело не в моих добросовестности, усердии, а мне просто было нечем с ними расплатиться? Отнюдь! Забыл тебе сообщить, поскольку это мелочь в сравненье с моей великой задачей, что на самом краю долины вдруг прорвался нефтяной фонтан, а, как известно, в нынешнем мире власть, богатство и слава измеряются в баррелях нефти, то есть [нрзб]. Возможно, когда распрямлял мирозданье киянкой, образовалась щель на самом горизонте, меж почвой и небесами, в которую [нрзб] наверняка, нефтяной фонтан тоже метафора, как и всё тут, однако [нрзб]. Короче говоря, я решительно отверг содействие так называемых деловых кругов, без чего в вашем-то мире не только творятся мерзости, но и не обходится ни одного филантропического иль высокодуховного начинания.
[На полях: «Да они еще и халтурщики: ведь рухнули все постройки, которые предполагались вечными, как то: Вавилонская башня, Троя, храм Артемиды Эфесской, Парфенон, не говоря уж о Содоме с Гоморрой, чьи дворцы и храмы мне видятся сквозь мутную поверхность слезного озера, – и так до самоновейших времен. Тому причина – Божий гнев иль исторические превратности».]
Кстати, мой демон-критик, в котором я, будто ранние христиане, видел также и ангела (я уже тебе говорил, что он всегда вокруг меня вьется, щедро осыпая советами, будто перьями своих крыльев иль щетиной его хвоста), вероятно в насмешку, мне советовал привлечь к возведению стен какую-нибудь мифологическую нежить: кроме Китовраса в моей зачарованной долине еще водились и сторукие гекатонхейры, уже отмотавшие в подполе мироздания свой вечный срок за попытку вселенского переворота. Они, конечно, – извини за шутку, – мастера на все руки, но это глупость, разумеется, и к тому же [нрзб] критика, может быть, и полезна, но в данном случае я к ней не прислушивался, чтоб сохранить полную непредвзятость, необходимую для осуществленья
[Конец не читаем из-за нефтяного пятна.]
Письмо восьмое
Друг мой,
все ж пришли мне весточку. Хотя у меня здесь туго с почтовым сообщением, можно использовать голубей, поскольку голубь – вестник мира и благодати. Иль еще сновиденья, которые летучи, легко разносятся по мирозданию. Навести, что ли, мой сон, где будешь всегда желанным гостем. Я уж тебе там расчищу местечко от гостей непрошенных: младенческих страхов, незнакомых или ненужных людей, бесплодных мечтаний и тошнотворных фантазмов.
Мне ж одиноко, мой друг. Может быть, из твоего далека труд мой выглядит чересчур уж вдохновенным, чередой побед. Однако сама жизнь так и норовит нанести нам поражение. Подчас будто отказывает вся небесная механика, светила самовольно замирают на месте, созвездия пресекают ход, уже не суля никакого будущего, и ты оказываешься в самой пустынной пустоте из всех возможных, когда безнадежно развоплощаются прошлое и будущее. Творчество, в принципе, неравномерно – не только взлеты, когда труд благословлен и благословенен, но и провалы, крушенья, тягостные пустоты, когда лишен вдохновенья и фантазии, – которые хочется вымарать, как из своей жизни, так и из этих писем. Но это и хорошо, иначе любой творец легко впадает в победную и легковесную гладкопись. [На полях: «Не слишком ли гладкими выглядят мои письма?»] Так ведь иногда хочется, чтобы сам процесс творчества был столь же совершенен, как задуманное творение. Однако эти приступы слабости роднят творца с самым человечным из всех человечков, без них творчество делается немилосердным, – в общем-то, пустой забавой. Восходя к божественному, творчество всегда исходит из человеческого и [нрзб] поверь, иногда отвращение к бытию охватывает и демиургов, – даже чаще чем людей творчески бессильных. Тщета бытия становится плотной, будто материальной. Впадаешь чуть ли ни в грех отчаянья, когда все твои труды кажутся мизерными, а творенья несовершенными. Тогда вселенная представляется чересчур обширной, а время слишком уж всевластным. Вдруг оказываешься в депрессивном мирозданье, все законы которого будто тебе в обиду, а его история – в укор тебе лично. Но эта мука и рождает трагедию – возвышеннейший из жанров. Выходит, мой Дом – подобье вселенского катарсиса, изживанье общечеловеческой трагедии, которая [нрзб]. Как знаешь, я всегда стремился быть предоставленным самому себе, но иногда чувство всеоставленности сильно горчит. Я себя здесь чувствую одним-одинешеньким, и лишь родные могилы вперились мне в спину своими анютиными глазками.
Возможно, еще дело в том, что моя долина, прежде трепетная, чутко затаенная, теперь представляла унылое зрелище гигантской строительной площадки. Стройка будто лишила ее сокровенности, даже красоты, ибо в глубоком, таинственном затишье, где таится любая пока еще не реализованная потенция, душа может прозревать все, на что она способна, – здесь же творилась некая определенность, которая [нрзб].
Я, конечно, умом понимал, что этот разор – необходимая предпосылка созидания. Но все ж потребовалось распотрошить все ложное устроение мира. А оно ведь и для меня привычно с рождения. Можно сказать, что его патологичность мне родная: его уродство – мое уродство, коль и моя душа будто выкроена по этому дурному лекалу. К тому же все мировые фикции за века и тысячелетия цивилизации хорошо одна к другой притерлись, меж ними образовались плотные хрящи, так что приходилось рубить по живому, чтоб разъять ложные связи и фиктивные соположения. Такой труд, подобный мясницкому, надрывает душу, поверь мне.
Однако укладывая камень за камнем, усердно, кропотливо сопрягая посылки с выводом и так возводя уровень за уровнем, ярус за ярусом, этаж за этажом моего демократичного, а вовсе не иерархичного здания, – ибо всем этажам, которым я уже и счет давно потерял, доставалось поровну света, и равно истинными предполагались, как его крыша, так и его подножье, – я постепенно взобрался на такую высоту, что земля, со всеми ее пустыми треволнениями и бездарной суетой мне уже казалась с ладошку. Дом теперь вздымался выше облаков, превыше видимых небес, и до меня лишь неразборчивым гулом, младенческим лепетом, доносились профанные речи: советы и критика на всех языках вселенной, хотя [нрзб]. Солнце – ваше единственное светило, потому у вас иерархии всегда вертикальны. Мой же дом с верхушки до пят будет осиян вечной истиной, свет которой невозможно пополнить, – ведь Божье Око вечно в зените, и неизмеримо щедра Божественная Благодать. К тому ж, в отличие от ваших зданий, там не будет фасада и задворок, – притом что вся жизнь ваша фасадом словно повернута к прошлому, а к будущему тем, что раньше называлось черным ходом, а теперь аварийным выходом, – его ж любая сторона будет парадной. Оно предполагается однозначным долженствованием, категорическим утвержденьем, но также и призвано отрицать все недодуманное, недочувствованное, недописанное и
[Строчка зачеркнута.]
обзор, открывающийся с каждого уровня, а не только лишь с верхних, будет бескраен. Таково свойство подлинной вселенской оптики и геометрии, которые могут показаться парадоксальными только жукам, вечно копошащимся в навозе. Особенность моего дома – совершенная ясность и всеохватность. Подобное чувство всеохватной ясности – либо симптом безумия, либо исключительной мудрости, что редко дается смертным.
Не помню, говорил я тебе или нет, что моя долина все-таки была переменна: не то чтобы подчинялась смене сезонов, а будто сама их сменяла, вольно и прихотливо. А возможно, их смена выражала состоянье моей души. Иногда пространство делалось по-зимнему суровым: сходила на нет скудная растительность, даже слезное озерцо покрывалось ледяной коркой, а небо то становилось мутным, будто запотевшим от моего дыхания, иногда же покрывалось робким цветеньем, вероятно изображая весну, тогда душа моя радовалась по привычке, будто в ожиданье летних каникул, – все-таки первичное, детское, нежное, всегда правит нашим чувством. Вот этой случайной весенней нотой и завершу свое письмо, которое вышло покороче других. Шлю привет всем нашим друзьям, как живым, так и умершим.
[Подписи как всегда нет, но вместо нее почему-то крестик.]
Письмо девятое
Друг мой,
я поднимался все выше и выше. Сперва превзошел кучевые облака, так что мне были уже не опасны земные грозы. Затем и верхние, хрустально-перистые, которые сначала стали моему зданию по пояс, потом по колено, потом по щиколотку. Однако до самых всевышних небес было еще далеко. Но мой дом, уже не только одно воображенье, а, постепенно воплощаясь в камне, будто вбирал в себя пространство, его организуя по-новому, согласно истинной архитектонике бытия, – если он даже и метафора, то наиболее совершенная. Перемены наверняка чувствовались и в вашем мире, целиком опутанном ложными взаимосвязями, будто рабскими путами, – даже трудно понять, как расположенном относительно моего нынешнего, – каким-нибудь пока едва заметным сбоем реальности, мельчайшими приметами, легкой путаницей повседневного и привычного. Возможно, некоторым усугублением абсурда: долетавшие до меня газетные клочки так и полнились паническими воплями, что, мол, политика и общественная жизнь как великих, так и малых держав теперь стала безумной. Тому во множестве приводились несомненно убедительные примеры, но, увы, обрывавшиеся на самом показательном месте. Прости, друг мой, но не сомневаюсь, что твои судебные приговоры теперь столь же абсурдны, как и все больше сатанеющая действительность. Короче говоря, уверен, что неистинный дольний мир как-то отзывался моему творению. Так в наиболее чуткие души проникает тайный призыв пока не открытого гения, – хотя бы беспричинным смятеньем, ночным вторженьем ужаса. Ты ж сам как-то говорил, что миром владеют призраки. Я тогда не понял, о чем ты, а теперь очень даже понимаю.
