Наверное, он только что прибыл откуда-то издалека, и, возможно, вскоре ему предстояло вернуться обратно. Речь так и не перевели на немецкий язык, но генерал потребовал, чтобы всех военнопленных везли отдельно. Офицеры только пожимали плечами, ведь все списки были составлены заранее, и генералу осталось лишь, безнадежно махнув рукой, удалиться в полном разочаровании.
Это не была кое-как организованная поездка. Перевозка заключенных железнодорожным транспортом после нескольких лет практики была организована четко. В поезде ехало примерно четыре тысячи человек, в том числе минимум одна тысяча женщин. Их привлекали к уборке и мытью вагонов, а также заставляли готовить пищу. С нами в поезде ехала и женщина-доктор (не заключенная), в распоряжении которой было специально выделенное помещение для больных. Это купе было постоянно забито пациентами. По дороге нас дважды посещали контрольные комиссии, один раз в Уфе, второй раз в Свердловске (ныне Екатеринбург). Члены комиссий задавали вопросы о качестве пищи, наличии больных и вообще показывали интерес к тому, как с нами обращаются с точки зрения норм гуманизма. Однако опытные заключенные пояснили, что все это лишь обычные пропагандистские трюки.
В нашем вагоне ехало семнадцать немцев и двадцать три представителя других народов — русские, украинцы, латыши, литовцы, эстонцы, финны, румыны, югославы, венгры. Заключенных распределили таким образом, что в каждом вагоне обязательно ехала группа уголовников. Если бы всех их собрали в один вагон, наверное, эти люди сломали бы двери и напали на охрану. В нашем вагоне уголовников было пятеро. Все они держались с нами ровно и дружелюбно до тех пор, пока получали свою дань сахаром: у каждого из нас они отнимали половину выдаваемого нам ежедневно сахара. Если кто-то из немцев осмеливался протестовать и сопротивляться, таких избивали и лишали всего пайка, кроме супа. Бандиты были настолько хорошо организованы и свирепы, что мы не могли им помешать таким образом расправляться со своими жертвами, несмотря на то что в тот момент мы превосходили их численно.
Что касается меня, то я спокойно отдавал почти весь свой сахар в обмен на двойную порцию прекрасного наваристого супа, которым нас кормили дважды в день. Поскольку у меня оставалось на день еще по три кусочка сахара, я не испытывал нехватки в махорке и не имел врагов, и такая сделка меня вполне устраивала.
Охрана и администрация поезда вели себя неприступно и старались соблюдать правила. В каждом вагоне впереди и сзади находилась специальная скамейка, где располагался часовой с пулеметом. И это несмотря на то, что двери вагона всегда были закрыты, а окна затянуты колючей проволокой. В каждый вечер и на каждой остановке осуществлялась перекличка заключенных, которая проходила в следующем порядке: вагоны обходил офицер в сопровождении пяти охранников с четырьмя злобными собаками. Снаружи раздавался стук в дверь вагона длинным молотком, после чего нам приказывали: «Приготовиться к перекличке». По этому сигналу все мы должны были собраться в определенном месте. Дверь открывали, и трое охранников начинали обшаривать освобожденную нами территорию вагона. Полы простукивали деревянными молотками с целью обнаружить неплотно пригнанные друг к другу доски и другие дефекты. После этого мы, как испуганные газели, должны были перебежать на другой участок внутри вагона, и операция повторялась. Каждый, кто отбегал недостаточно быстро, получал удар молотком в спину, при этом некоторые особенно строгие охранники целили молотками в голову. В это время офицер тщательно производил подсчет заключенным «по головам», не утруждая себя проверкой нас по именам, а собаки снаружи рвались с поводков, как сошедшие с ума черти. И все это продолжалось до тех пор, пока двери в вагон, наконец, снова не запирались и мы не получали возможность собираться внутри так, как нам заблагорассудится.
Так ранней весной 1947 года нас, как скотину, везли на восток. Через двадцать семь суток мы прибыли в конечную точку нашего путешествия, в город Омск. Здесь нас снова распределили по различным сборным пунктам. Мне выпало остаться в этом городе. «Итак, здесь подошло к концу мое путешествие», — думал я, глядя на грязный город с ветхими зданиями на самом краю цивилизованного мира. Но, как оказалось, я ошибался. Нам предстояло преодолеть оттуда еще примерно пятьсот километров. К счастью, подробности того путешествия полностью стерлись из моей памяти. Мы продолжали наш безнадежный марш. В лучшем случае вместо обуви на ногах оставались лишь лохмотья. Некоторым, как мне, повезло больше: нам удалось сохранить портянки, которые здесь использовались вместо носков. Многие после первого же дня перехода остались совсем босыми, и им приходилось в таком виде идти под дождем, снегом, по покрытой ледяной коркой земле. Нам приходилось промокшими насквозь ночевать на голой земле под бдительным присмотром конвоя, в окружении сторожевых собак.
Было бы немыслимо даже предположить, что кто-то может попытаться бежать. Куда здесь мог бы скрыться беглец? Это был бы путь в никуда: повсюду, во всех направлениях простиралось белое безмолвие. Ведь мы давно (еще в поезде) пересекли реку Волгу. И даже если бы здесь кто-то встретил человека, то это мог бы быть либо конвоир, либо тот, кто ничем не мог бы помочь преследуемому.
Я продолжал упрямо идти вперед, подбадриваемый уголовным авторитетом по кличке Наполеон, который оказался кладезем бесценной информации. Как оказалось, для него самого это было уже второе путешествие в Сибирь. Не прошло и двух лет, как он вернулся из своего первого. По его словам, на территории для осужденных каждый, кто способен хорошо работать, мог обеспечить себе нормальное существование. Тех из заключенных, что получили небольшие сроки, отпускали на работы без конвоя. Кроме того, всегда можно было сократить срок заключения, добившись хороших показателей в работе. Сам Наполеон воспринимал наш долгий тяжелый переход как испорченный непогодой воскресный день. Он почти не обращал внимания на невзгоды и только как-то заметил, что в прошлый раз условия в пути были более благоприятными.
Наконец, мы пришли в маленький городок при шахте, расположившийся практически на голом месте. Здесь сложилась традиция, согласно которой всем заключенным, получившим, подобно мне, длительные сроки наказания, было принято делать татуировки. Так в верхней части моей левой руки появилось грубое изображение черта, сидевшего на растущей луне и поигрывавшего на балалайке. Черт был при рогах и бороде. Луна имела человеческое лицо, и на ней был надет ночной колпак. Нанесение татуировок находилось в руках уголовников, администрация просто определяла, какой именно опознавательный знак был бы уместен в каждом конкретном случае. Виды татуировок различались в зависимости от того, какая из уголовных группировок их наносила. По этим меткам уголовники могли безошибочно отличать своих собратьев по ремеслу. То, что было выколото у меня на плече, давно уже успело войти в традицию. Никто не мог мне точно сказать, что же именно обозначал этот рисунок. Некоторые объясняли, что луна обозначала Сибирь, а черт — заключенного. Другие же были уверены, что черт обозначает конвоира. Для постороннего взгляда такое изображение могло показаться слишком комичным для человека, попавшего в то отчаянное положение, в котором оказался я. Если бы я сам увидел эту татуировку напечатанной в какой-то книге, я бы усмотрел в ней лишь иллюстрацию к детским страшилкам. И тем не менее этот рисунок оказался выколот у меня на руке, и он превратился в символ всех тех дьявольских сил, которые искалечили мою жизнь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
