— Проповеди плохо помогают. Я говорил с некоторыми из таборян. Они верят, что лучше предстать на Страшном суде свидетелем, чем не попасть туда вовсе или попасть слишком поздно.
— Честно сказать, нам сейчас больше досаждает другое их увлечение. Они нашли в горах тропинку, по которой попадают к объездной дороге. О, не делают ничего плохого. Просто стоят на коленях вдоль обочины и молятся. Если проезжает машина в сторону Архива, молча протягивают какую-нибудь записку или средний палец со свежим надрезом и каплей крови. Но на наших служащих это действует угнетающе. Нельзя ли как-нибудь перекрыть тропинку?
— Перекроете эту — они найдут другую. Во всем Нью-Хэмпшире вы не наберете достаточно полицейских, чтобы перекрыть тропинки в горах. А всякие таблички — «частная собственность!», «штраф за вход без разрешения!» — на них не подействуют. Повторяю: число таборян будет расти и сохранять порядок там будет все труднее. Не говоря уже о том, что ни школ, ни врачей в нашем графстве уже сейчас не хватает на такую толпу.
— Нам говорили, что Архив и приток паломников увеличили доходы графства вдвое.
— Паломники — да, но не эта голытьба. Они занимают все площадки, предназначенные для публики, и тысячам обычных туристов просто негде приткнуться. Они едут дальше — в Вермонт, Массачусетс, Канаду. Раньше туризм приносил штату гораздо больше.
— Сейчас мы обсуждаем возможность временно снизить цены на место в Архиве — специально для бедных. Если мы продадим, скажем, пять тысяч мест этим несчастным хотя бы за полцены, население Табора уменьшится вдвое. Устроим, так сказать, летнюю распродажу.
— Да на такую распродажу сюда слетятся десять тысяч новых! Боже вас упаси. Этого нельзя делать ни в коем случае.
— Так или иначе, мы обсуждаем эти проблемы и будем принимать меры.
— Держите нас в курсе. И если что-то новое от похитителей — немедленно звоните. Мы оповестили полицию соседних штатов. Наблюдение ведется на всех дорогах и в аэропортах. Надеюсь, миссис Тасконти будет освобождена в ближайшее время. Но вот Табор, Табор… Поверьте, это более серьезное дело. И что здесь предпринять — я не знаю.
Шериф надел фуражку, поклонился, двинулся к выходу. Умберто проводил его до дверей, потом вернулся к столу, сразу направился к Цимкеру, зашел сзади, обнял за плечи.
— Я все понимаю, Аарон, все знаю… Но вы слышали, что сказал полицейский? Это запрещено категорически… Мы не можем себе позволить ссориться с законом. Все наши враги только того и ждут… Да и не смог бы я собрать три миллиона наличными за такой короткий срок.
— Сильвана… Она верой и правдой служила вам десять лет. Среди всех ваших миллионов не найдется доллара, в который она не вложила бы свой труд. И теперь вы готовы бросить ее?… Оставить в руках этой банды?…
— Кто сказал — «оставить»? Мы будем вести переговоры, тянуть время, обещать, заманивать… Вы же знаете: у нас много всяких ходов и трюков в запасе… Они еще пожалеют, что связались с нами, мы им не по зубам. Вспомните свою историю. Вы уже с жизнью прощались, когда Макс вас выцарапал. Верно я говорю, Макс, старина?
— Главное, чтобы полиция нам не помешала в последний момент. У американской полиции первая забота теперь — не оцарапать, не дай Бог, преступника. Но боюсь, без них нам не выйти на след. Очень большая страна.
Цимкер попытался подняться, но Умберто держал его цепко, сыпал словами, склонившись к уху: «Терпение… выдержка… мы переживаем не меньше вас… все возможное и невозможное… вы не знаете еще, сколько у нас козырей в запасе…»
— Лейда, Джина! — крикнул Цимкер. — Вы-то что молчите? Неужели и вы? Неужели дадите ему сыграть и в эту рулетку?
Джина откатила свое кресло от стола, подъехала к Цимкеру, взяла его изуродованную руку, положила на свой протез.
— Аарон, поймите… Вы не можете сказать, что я не знаю, каково сейчас Сильване, не пережила, не имею представления, что это за люди. Но и я скажу: Умберто прав. Уплатить выкуп — это навлечь на себя всех гангстеров Америки. Объявить себя легкой добычей. Сидящей уткой. Вы же израильтянин — вам ли не понять? Никаких уступок шантажу, никаких переговоров с террористами — это единственный путь, единственное спасение. Они должны знать, что соваться к нам — это все равно что соваться через Иордан. На верную смерть.
— Если бы я был здесь, с нею…
— Но вас не было с нею! — с непонятным торжеством воскликнул Умберто, вдруг отпуская его, отходя к своему креслу, падая в него, задирая ноги на стол. — С ней был совсем другой мужчина. Молодой. Веселый. По-американски беспечный — на нем не было даже «роланда». Как показало вскрытие — сильно пьяный. Так что я вообще не понимаю, на каком основании вы так активно пытаетесь вмешаться в это дело.
— О, этот ваш прием я уже знаю. Ударить по больному месту, вывести противника из себя, выбить из игры, сорвать очередной куш, а там — пусть на Страшном суде решают, по правилам выиграно или нет. Но не воображайте себя неуязвимым. У меня тоже есть кое-что в запасе… Я тоже кое-чему от вас научился.
— Интересно будет послушать.
— Если вы к завтрашнему утру не соберете выкуп…
— Заранее говорю: не соберу.
— …если не вручите его мне и не пошлете меня уплатить бандитам…
— Вам мало было одной встречи с ними?
— …причем без всяких трюков, без засад, без Макса и его ребят со снайперскими винтовками где-нибудь невдалеке…
— Ну уж телевизионные боевики мы копировать не будем.
— …то я тут же отправлюсь к отцу Аверьяну и расскажу ему в деталях, кто и как «ниспослал» ему меня в Париже.
В кабинете стало тихо. Джина медленно отъехала на свое место, потянулась за сигаретами, Лейда подтолкнула их ей, чиркнула зажигалкой. Умберто откинулся вместе с креслом, запустил обе пятерни в свесившиеся пышные волосы, провел несколько раз, как гребнем. Потом качнулся вперед, упал грудью на стол и сказал, почти прижавшись лицом к телефону:
— Отец Аверьян, вы слышали, какой оборот приняло наше совещание. Боюсь, дальше нам не продвинуться без вашей помощи.
Трубка негромко зашипела. Потом раздался смущенный голос священника:
— Да, конечно. Я сейчас приду… Я давно уже собирался… как только ушел полицейский…
Умберто и Цимкер просидели почти неподвижно — взгляд во взгляд, глаза в глаза — те три минуты, что понадобились отцу Аверьяну на дорогу от одного крыла здания до другого.
— Не делайте этого, Аарон, — тихо попросила Джина.
— Молчи, маловерка, — сказал Умберто. — Рано или поздно он все равно проболтался бы. Пусть уж лучше сейчас.
Цимкер с грохотом отодвинул кресло, встал. Пошел навстречу отцу Аверьяну и, обрывая его улыбки, приветствия, соболезнования — «я так рад вас видеть снова… но при столь печальных обстоятельствах… будем надеяться на лучшее…», — сказал грубо и с вызовом:
— Да-да, это правда. Я давно хотел перед вами повиниться, это тяготило меня изрядно… — Он в последний раз оглянулся на Умберто, увидел презрительную гримасу на его лице, брезгливо-надменный изгиб рта… — Когда я приехал к вам тогда в Париже… Мой костюм… Каким-то образом мистер Фанцони узнал, как выглядел посланец в вашем видении… Это он устроил весь маскарад, заставил меня одеться таким образом… Тогда я не понимал, но теперь вижу… Все было подстроено, чтобы убедить вас, заманить, подчинить влиянию… Я не смел сознаться вам в этом раньше, но теперь… Я хочу, чтобы вы знали, что это за человек, с кем вас связала судьба…
Отец Аверьян обвел изумленным взглядом понурые затылки сидевших за столом. Умберто встал, отошел к окну, начал выбивать ногтями на стекле какой-то невеселый марш. Джина подтянула плед так высоко, словно хотела нырнуть под него с головой. Рука священника растерянно скользнула по черному шелку рясы, нащупала крест, подержала его. Потом легла на плечо Цимкера.
— Мне не доводилось еще говорить с вами о вере… Наверно, мы верим по-разному. Но вы же знаете из Книги Бытия, что о чуде рождения Исаака Господь возвестил Аврааму, послав трех мужей… А фараона предостерегал, требовал отпустить народ ваш, не держать в плену — через кого? Даже не через Моисея, а через брата его, вашего тезку. Я к тому это говорю, что посланники Божий в человеческом облике — не редкость… Они могут быть кем угодно… Даже юродивыми, как это часто случалось в России…
Он незаметно для себя начал впадать в тон и ритм проповеди, но голос звучал мягко, без обычных звенящих нот.
— И если Господь считал мою веру недостаточно крепкой, если решил подкрепить достоверность сообщенного вами несколькими штрихами костюма, внешнего облика — почему Он не мог воспользоваться маленькой хитростью синьора Умберто? О, ирония Господня бывает непредсказуема и очаровательна. Он может избрать своим орудием кого угодно. И человек будет воображать, что он лишь ловко обделывает свои делишки, не догадываясь ни о конечной цели своей мышиной возни, ни об источнике удач, выпадающих ему. И тем не менее фальшивки здесь невозможны. Ибо главной верительной печатью остается всегда неожиданная вспышка счастья в груди того, к кому обращено послание. Или отсутствие ее. Именно благодаря этому я могу с такой уверенностью сказать: тогда в Париже вы были посланником. Сейчас — говорите от себя.
